<embed type="application/x-shockwave-flash" wmode="transparent" src="http://providenie.narod2.ru/providenie1.swf" height="186" width="186">
• Посм., ещё видео
Одновременно с этим обострившийся в последнее время интерес к чингизидскому наследию в истории самого Русского государства заставляет по-иному взглянуть на многие аспекты этой темы. Очевидно что Чингизиды и их политический статус активно использовались русской идеологией для легитимизации собственных царей, особенно на восточном направлении внешней политики, еще со времен правления Ивана IV и особенно правителей Смутного времени.
В то же время, с 1582 года не приходится говорить о каких-либо целенаправленных и стабильных мирных переговорах Кучума с Москвой (в связи с борьбой за территорию Сибирского ханства), поскольку нельзя принимать за таковые отдельные попытки Москвы привести сибирского хана к шерти. Однако само отношение московских дипломатов к фигуре этого царя, как и его наследников, не было столь однозначным.
В связи с этим значительный интерес представляют документы, свидетельствующие о пребывании Кучумовичей в московском плену в 1598-1599 годах. Соответствующие акты и грамоты были изданы Археографической комиссией еще в 1841 году, но до сих пор подробно не анализировались исследователями. В соответствующих летописях того времени информация, как правило, ограничивается незначительными фразами типа:
«С царицами же и с царевичами [воеводы] прислали [посланцев] к Москве… цариц и царевичей повелел беречь и давал им корм великий, чтобы им никакой скудости не было» [Новый летописец, 1998, с.287].
Еще основатель сибирской истории Г.Ф. Миллер писал, что точное число взятых в плен неизвестно, в разных источниках говорится о шести женах Кучума с тремя сыновьями и двумя дочерьми, восьми женах и трех сыновьях или двух женах и одном сыне [Миллер, 1999, с.292].
В последнее время А.Г. Нестеров, в работе, посвященной реконструкции генеалогии Сибирских Шибанидов, упоминает 8 сыновей хана Кучума и двух сыновей царевича Алея, которые, по его мнению, были взяты в плен 20 августа 1598 года в битве у озера Зайсан [Нестеров, 2002, с.210-211].
Из отписки царю тарского воеводы Андрея Воейкова от 4 сентября 1598 года известно, что в ходе битвы с ханом Кучумом на берегах реки Оби 20 августа того же года были взяты в плен пять сыновей хана (царевичи Асманак, Шаим, Бибадша, Молла, Кумыш), восемь цариц «Кучумовых жен» и аналогичное количество дочерей, а также жена Осмей царевича с сыном и дочерью и жена Чюрай царевича, дочь ногайского князя Уруса, с двумя дочерьми. Кроме того, говорится о пленении пяти князей и мурз из окружения сибирского царя во главе с Байтеряком [АИ, 1841, т.2, с.3], которые в дальнейшем часто называются просто «языки» [АИ, 1841, т.2, с.6].
Однако этот список не окончателен, поскольку в поименной росписи взятых в плен от 4 сентября 1598 года он корректируется.
В частности, уточняется возраст царевичей (Асманак тридцати лет, Шаим двадцати лет, Бибадша двенадцати лет, Молла пяти лет и Кумыш шести лет).
Кроме того, вместо неизвестного нам Осмея указывается Алей, а имя Чюрая заменяется на Каная, при этом перечисление их родственников сохраняется из предыдущего списка [АИ, 1841, т.2, с.4]. Интересно, что в первоначальном отчете о разгроме и пленении родственников Кучума царевичи Алей и Канай четко отделяются от неизвестных Осмея и Чюрая [АИ, 1841, т.2, с.3].
Причины и основания возникшей путаницы с именами этих царевичей нам неизвестны, но в историографии они привели к появлению несуществующих представителей династии Сибирских Шибанидов [Нестеров, 2002, с.211, 213].
При этом следует учитывать, что Алей был женат с 1577 года на Ханзаде, дочери ногайского бия Дин-Ахмеда [ПДРВ, 1801, с.193], однако этот факт на тот момент, в отличие от родства жены Каная с ногайским же бием Урусом, не нашел своего отражения. Складывается впечатление, что возраст царевичей определялся «на глазок», ведь в большинстве своем как русские, так и татары достаточно индифферентно относились к этому вопросу и чаще всего не знали года своего рождения.
В подтверждение этого следует указать тот факт, что в дальнейших росписях от 16 января 1599 года уточнялось, что Бибадше было 8 лет, Молле 4 года и Кумышу 1 год, Асманаку было 23 и Шаиму 16 лет [АИ, 1841, т.2, с.20-22].
По всей видимости, первое письмо, в котором было совершено ряд фактических ошибок, было отправлено второпях и частично приукрашивало победу, в честь которой вскоре в Москве отслужили праздничный молебен [Миллер, 1999, с.292].
Иначе сложно объяснить тот факт, что упомянутый в письме в качестве убитого царевич Канай несколько лет спустя кочевал вместе с братьями по Тоболу [Миллер, 2000, с.32-33].
Однако этот список не удовлетворил Посольский приказ, поскольку 25 декабря 1598 года на встречу Кучумовичам был отправлен татарский переводчик Вельямин Степанов, который вновь должен был переписать всех поименно. Видимо были уточнены, в частности, имена и возраст всех пленных женщин, и их родство по отношению к Кучуму, а также мурз и татар [АИ, 1841, т.2, с.8-9].
В дальнейших отписках жены и дочери Кучума уже упоминаются не вместе, а по отдельности и старшинству. Также стало известно имя сына Алея — Янсуер [АИ, 1841, т.2, с.17]. Относительно имени этого Кучумовича мы будем следовать за источника, не вдаваясь в дискуссию о соотношении «Хансуера — Янсуера — Канчувара» как разных написаний одного имени или реальных братьев, начало которой было положено еще в XIX веке [Вельяминов-Зернов, 1866, с.198-200].
По уже указанной росписи подворий определялось, что сыну Алея и Ханзаде, дочери ногайского бия Дин-Ахмета, Янсуеру было 4 года [АИ, 1841, т.2, с.20].
Очевидно, что даже при уточнении подсчетов они оставались весьма неточными, так только из челобитной о пожаловании платьев от 16 января 1599 года выясняется, что сыновей царевича Алея было взято два, то есть Янсуер и некий неизвестный, поскольку его имя не сохранилось в документе. Казалось бы из дальнейшего контекста документа, вслед за В.В. Вельяминовым-Зерновым, можно сделать вывод о том, что вторым был Алп-Арслан, поскольку упоминаются его дядька и «люди» [АИ, 1841, т.2, с.21-22; Вельяминов-Зернов, 1866, с.3-5].
В то же время, не ясно, почему при росписи подворий и во многих других случаях он не указан. Уже упомянутый В.В. Вельяминов-Зернов предполагал, что поскольку из жен Алея была захвачена только Ханзаде, то основное внимание уделили именно ей и ее сыну, а, следовательно, ее пасынок Алп-Арслан не играл в этом контексте значительной роли.
Несмотря на это замечание, все-таки остается неясным то, по какой причине в остальном чрезвычайно подробные поименные списки не только Кучумовичей, но и мурз, остаются индифферентными по отношению к фигуре этого потомка Кучума. А.В. Беляков в этом отношении прямо указывает, что Алп-Арслан (или Араслан) попал в Москву именно в ходе рассматриваемых нами событий [Беляков, 2003, с.191], однако не приводит дополнительной аргументации.
В прочем возможен иной подход к решению этой проблемы. Дело в том, что Г.Ф. Миллер упоминает о том, что этот царевич был отправлен отцом в Москву в 1604 или 1605 году в Москву, о чем в частности сообщается в мае 1606 года в отписке тюменского воеводы Матвея Годунова Туринскому воеводе Ивану Годунову [Миллер, 2000, с.35, 226].
Таким образом, для удобства исследования становится видно, что в реальности было захвачено пять сыновей самого Кучума и сын Алея. В то же время имя второго сына Алея и его реальный статус так и остается непонятным из документов, имеющиеся у нас источники не позволяют однозначно его связывать с Алп-Арсланом.
Однако наибольшее число пленных составляли 32 женщины из числа родственниц Кучума, а также «мамок».
Можно предположить, что в число «языков» также входило определенное количество пленных рядовых татар (так, например, в дальнейшем упоминается 7 людей царевича Алп-Арслана). Большинство татар было, скорее всего, распределено между казаками, так известно, что татарин Еснигелдей, ставший поваром при Кучумовичах был закреплен за конным казаком Пятуней Петровым [АИ, 1841, т.2, с.13]. В большинстве случаев ни об их количестве, ни об именах ничего неизвестно, к тому же сам Андрей Воейков еще в поименной росписи пленных от 4 сентября 1598 года уверял, что всех (так ли это?) пойманных служилых людей (более 50 человек) побили или перевешали [АИ, 1841, т.2, с.5].
По всей видимости, воевода и его подчиненные боялись возможного побега, иначе сложно объяснить тот факт, что даже в январе недалеко от Москвы в селе Братошино мурзы жили отдельно от царевичей, причем без особого указа допускать их к Кучумовичам вообще не хотели [АИ, 1841, т.2, с.14].
Кроме того, по нашему мнению, немаловажную роль играли и родственные связи среди пленных, особенно учитывая, что это были, в том числе родные братья, а также их матери и малолетние племянники. Конечно, подтверждение этому практически невозможно найти в русских отписках, касающихся в основном финансово-хозяйственных вопросов, связанных с переездом Кучумовичей из Сибири в Москву.
В то же время судя по документам в кочевых обществах большое значение придавалось кровнородственным связям, в том числе это было характерно и для Шибанидов. Так в качестве примера можно привести переживания сына Кучум-хана Алея по поводу судьбы его сына и брата [Миллер, 2000, с.212, 226].
Кроме того, можно упомянуть случаи взятия в заложники-аманаты, в том числе родственников, что активно использовало русское правительство в отношениях с кочевниками.
Обратим внимание на то, что 17 октября 1598 года Тарские воеводы отписали в Москву, что сибирский царь из всех пленных просит отпустить к нему только Асманака, которого называет своим «промышленником». Хотя не задолго до этого воеводы через сеита предлагали Кучуму вернуть всех жен и детей, если тот станет служить царю и получить от него жалование. Однако Кучум отказался, мотивируя это следующим образом:
«не поехал деи я к Государю, по Государеве грамоте, своею волею, в кою деи пору был совсем цел, а за саблею деи мне к Государю ехать не по что, а нынеча деи я стал глух, и слеп, и безо всего живота» [АИ, 1841, т.2, с.7].
20 сентября все семейство Кучума было отправлено с Тары в Москву. Для их сопровождения был выделен отряд, в обязанности членов которого входило также обеспечение пленных продуктами питания. Последнему вопросу вообще было уделено особое внимание.
Детям боярским и атаманам, стоявшим во главе отряда, было велено собирать по ямам деньги для того, чтобы «давати… всем им» для прокорма по одному рублю, четыре алтына и две деньги на день. Кроме того, была выдана «кормовая память» для записи поименных выдач отдельным лицам [АИ, 1841, т.2, с.6].
Во главе этого отряда были назначены дети боярские Илья Беклемишев (скорее всего, играл ведущую роль) и Федор Лопухин, оба они ранее прославились в ходе походов 1598 года против Кучума (Акты, т.2, с.1-5). Под их руководством находились атаманы Казарин Волнин и Третьяк Жарянов, а также «литвины и немцы» (10 чел.), конные и пешие казаки (17 чел.), а также юртовские служилые татары (5 чел.) из Тары (20 чел.), Тобольска (10 чел.) и Тюмени (2 чел.).
Всего их было 32 человека. Из числа тобольских казаков были назначены толмачи, а тарских татар — кашевар. Особенное внимание уделялось тому, что в отряде находился литвин Якуб Григорьев, который был «государевым изменником».
За десять лет до этого, при Тобольском воеводе князе Владимире Мосальском, он сбежал к Кучуму, но через три дня после упомянутого выше разгрома сдался Андрею Воейкову. Как следует из дальнейших отписок, для облегчения охраны все пленные были распределены между членами отряда, так, в частности, умершего 12 января 1599 года мурзу Кориляду вез конный казак Проня Мосеев [АИ, 1841, т.2, с.13].
Причем, исходя из памяти переводчику, становится понятно, что к этому времени отряд еще не дошел до Ярославля, поскольку в памяти говорится, что Вельямин Степанов должен ехать за Ярославль [АИ, 1841, т.2, с.9]. Хотя в пути к этому времени они находились уже более трех месяцев.
В грамоте более подробно освещается вопрос питания семьи Кучума, а также дальнейший путь продвижения. Относительно первого вопроса было указано: «и корму им давали, чтобы было без нужи». С этой целью дети боярские и атаманы должны были в городах Вологда, Ярославль, Ростов и Переяславль «имать» с кабаков по семь или десять ведер меду, а в тех городах, где кабаков нет, брать его с монастырей.
Кстати, и в дальнейшем именно поставки алкогольных напитков занимали первое место среди всех продуктов к столу семьи Кучума. По приезду в Ярославль необходимо было сообщить в Посольский Приказ печатнику и посольскому дьяку Василию Яковлевичу Щелкалову, а затем дальнейшего указа ждать в городе Радонеж [АИ, 1841, т.2, с.9].
Интерес представляет цель поездки самого Вельямина Степанова. Он должен был, помимо переписи, расспросить всех Кучумовичей по отдельности. Из памяти ему следует, что при этом переводчик должен был указывать, что «царева Кучюмова перед Государем многая неправда, и над ним за его неправду так Бог и учинил».
При этом далее он должен был постоянно говорить, что царь справедлив и не велит всех их казнить, а напротив устроит их так, чтобы они не знали ни в чем нужды. Сам Степанов должен был, не мешкая, ехать днем и ночью, чтобы привезти расспросную и переписную роспись к Щелкалову.
По приезду в Радонеж в последних числах декабря 1598 года Савин Воейков столкнулся с проблемой нехватки денег на питание, по этой причине 1 января 1599 года ему была отправлена грамота о прибавочных деньгах на корм сибирским пленным, привезенных татарским толмачем Алексеем Нагаевым. В частности, «… на корм, десять рублев денег, в прибавку к тем деньгам, которые у вас…».
Ранее дальнейшая фраза в источнике нами была истолкована неверно, что привело к некоторому преувеличению здесь и далее затрат государственной казны на Кучумовичей и сопровождающих их лиц.
В документе особая забота проявлялась о мурзах, поскольку «им де в дороге в корме нужно». Согласно документам мурзам в день давали две деньги на прокорм, а, исходя из вновь привезенных, необходимо было эту сумму увеличить до четырех-пяти денег.
Все деньги должны были выдаваться под роспись [АИ, 1841, т.2, с.11; сравни с Маслюженко, Рябинина, 2010, с.88-89]. Выдача денег именно мурзам возможно объяснима тем, что они закупали продукты на всех пленных родственников хана Кучума.
Несмотря на это, спустя восемь дней 9 января 1599 года Савин Воейков и Федор Лопухин вновь вынуждены обратиться с отпиской царю «о недостатке в припасах для Кучумова семейства». В отписке авторы указывают, что они получили четкое указание о том, где ждать государева указа, но при этом не было разъяснено, как получать корм для цариц и царевичей.
Оказалось, что ямские охотники в Радонеже отказываются давать продукты Кучумовичам без особого указа Государя. Хотя ранее именно на ямы возлагалась обязанность по обеспечению отряда продуктами. К тому же поблизости не оказалось торга, и продукты было невозможно купить, даже имея деньги.
Мед же посланный из Москвы с атаманом Казариным Волниным в количестве 15 ведер к 9 января полностью закончился. При этом царицы и царевичи постоянно просят вина, меда и пива, которые также негде купить в связи с отсутствием кабака. Также дети боярские и атаманы жаловались на то, что местные охотники отказываются охранять цариц и царевичей [АИ, 1841, т.2, с.11-12].
Последовавшая спустя три дня, то есть 12 января 1599 года, новая отписка Савина Воейкова является уже даже не докладом, а скорее своеобразным «криком души». С одной стороны, первые фразы данного документа внушают надежду на то, что большинство проблем было разрешено. В этот день в Радонеж прибыл толмач Микита Тютчев, который привез на прибавку на корм пять рублей, а также десять ведер меду, столько же пива и три ведра вина.
Любопытно, что Воейков сразу же подтверждает, что все это было действительно передано ему. Подобные подтверждения вообще характерны для всех отписок (например, 14 января подтверждали факт передачи меда Семеном Судаковым [АИ, 1841, т.2, с.14]), что наводит на мысль о возможности казнокрадства как повседневного явления.
Если допустить, что суммы выдачи денег, указанные в этих документах, соответствуют действительности, то в таком случае за время своего четырех месячного пути Кучумовичи и их свита должны были при весьма условном подсчете, так как точные суммы выдач у нас есть не за все дни пути, получить не менее 400 рублей.
В таком случае выдавались ли эти деньги в действительности, или указанные в документах цифры являются лишь пожеланием, далеким от российской действительности конца XVI века. Хотя в целом объем денежных средств, который расходовался на подобные нужды в Российском государстве, был очень велик. Например, содержание ногайских аманатов в г. Астрахань только в течение 1644-1645 гг. обошлось в «402 рубля 30 алтын с деньгой» [АИ, 1841, т.3, с.491], то есть сравнимо с суммами, выделенными Кучумовичам.
Однако, помимо этой хорошей новости, письмо пронизано невозможностью решить все остальные проблемы. В частности, еще раз напоминается, что местные охотники отказываются продавать продукты и давать сторожей для охраны. Причем оказывается, что, согласно государеву наказу, были установлены жесткие цены покупки: за корову (яловицу) — пятьдесят денег, за барана — десять денег, а за курицу — две деньги.
Однако охотники бранятся и ничего не хотят продавать за эти деньги, поднимая цену за корову до двух рублей, а за барана — по пять алтын и больше. Без нового царского указа Воейков не мог самовольно платить такие деньги.
К этой проблеме добавилось то, что 9 января в Москву был отправлен уже знакомый нам литвин Якуб, при этом до отъезда именно он резал и варил всех животных для цариц и царевичей, который отказывались «нашего резу есть». Скорее всего, здесь отказ был связан с мусульманской традицией резать скот без пролития крови, с которыми, видимо, был знаком Якуб, как проживший у Кучума 10 лет.
В результате, посоветовавшись с атаманами и «товарищами», новым поваром был назначен пленный татарин Еснигельдей. В связи с этим в отряде возник конфликт, связанный с нежеланием ответственного за него Пятуни Петрова подчиниться этому решению.
Ночью пьяный казак пришел к царевичам, «бранил и лаял царевичей матерны», и в результате татарина увел. Сразу после этого он пришел со своим другом казаком Обросимом Евтихеевым и «нас холопей твоих лаял».
Причем оказалось, что и до этого уже мурзам были постоянные притеснения от казаков, которые не подчинялись ни атаманам, ни детям боярским, говоря «таковы ж де мы что и вы». Сами казаки постоянно ходят пьяными, воруют, не соблюдая «чинов» ходя к царевичам и царевнам.
Причем те же охотники, которые отказывались продавать мясо для семьи Кучума, беспрепятственно возят мед и вино для казаков. Ко всему к этому 12 января умер мурза Кореледы, который был схоронен вместе с платьем за казенный счет в саване за пять алтын [АИ, 1841, т.2, с.12-13].
По всей видимости, жалование казаки получали крайне не стабильно. Так, Микита Тютчев привез два рубля, которые необходимо было раздать по «гривне» на человека. Однако, в связи с тем, что людей оказалось больше, «государева жалования» не хватило для двух атаманов, Казарина Волнина и Третьяка Жареного, а также литвину Карпу, выполнявшему функции толмача.
Один из тобольских татар, Кизылбай Купландыев, вообще был отпущен в Москву бить челом государю о своей нужде и корму [АИ, 1841, т.2, с.12].
На эту отписку ответ в виде царской грамоты последовал почти моментально уже 13 января. В письме разрешалось покупать продукты питания по местным ценам, а также вменялась детям боярским и казакам довести до сведения ямских охотников и казаков, что, если они не будут выполнять свои обязанности и «безчестить» царевичей, то будут они за это казнены.
Помимо того, с еще одни толмачем Семеном Судоковым были отправлены для царевичей две кружки меда старого, две кружки меда черемухового, четверть ведра вина доброго. Особое внимание необходимо было обратить на болезни кого-либо из семьи Кучума, а также на достаточность питания, в состав которого необходимо было включить и гусей [АИ, 1841, т.2, с.13].
К грамоте также прилагалась память Савину Воейкову, в которой указывалось, что все Кучумовичи должны быть срочно перевезены в село Братошино. Необходимость этого была связана со страхом перед тем, что все они могут заболеть. Недаром само письмо начинается с расспросом о том, сколько и какой болезнь болел умерший мурза (кстати, далее жестко указывалось, чтобы ни в коем случае не брали с собой его платья).
К тому же тобольский татарин, прибывший в Москву, рассказал, что большой царевич (скорее всего, Асманак) и царевны «мало могут, голова побаливает». К тому же в самом Радонеже в русских домах есть больные, про которых ничего не писал Воейков. В Братошино должны были быть наняты добрые дома, где необходимо было ждать нового указа. Все больные должны были быть оставлены на старом месте в сопровождении сына боярского или казаков, которые бы имели денег на прокорм [АИ, 1841, т.2, с.13-14].
Очевидно, что представители Посольского приказа боялись возможности возникновения болезни или даже эпидемии.
Как уже отмечалось, дети боярские не могли этого разрешить самостоятельно. Кроме того, выяснились некоторые повседневные предпочтения Кучумовичей. Так, они просили яблок, перец, шафран, свечей сальных и восковых, так как на месте этого не могли купить.
В результате в тот же день царь Борис Федорович отдает указ боярину и дворецкому Степану Васильевичу Годунову послать фунт перца толченого, четверть фунта шафрана, два гривенника ягод винных, столько же изюма, 50 яблок и полведра вина в готовом судне.
В реальности в этот день с Семеном Судоковым было отправлено продуктов даже больше: пять ведер меда паточного, десять ведер меда княжего, пятнадцать ведер пива, три фунта перца, двадцать золотников шафрана, сто яблок [АИ, 1841, т.2, с.15].
Кстати, существует версия, согласно которой выдача пряностей, как очень ценного продукта, в целом могла рассматриваться как знак особого расположения [Юзефович, 1988, с.83].
14 января весь отряд прибыл в «государево село» Братошино, о чем было сообщено в очередной отписке от 15 января. Сразу же указывалось, что все Кучумовичи были расселены в лучших домах и больных среди них нет. К тому же выяснилось, что умерший мурза Кореляда был болен сердцем почти две недели, уже с 6 января лежал, и никаких признаков других болезней на нем дети боярские не выявили, что говорит об определенных знаниях ими внешних симптомов болезней. Хотя один из литвинов Яска Мартенов действительно был болен лихорадкой, а татарский кашевар Босторгай вообще «черным недугом» (точнее определить, что это за болезнь не представляется возможным).
Оба они были оставлены на попечении старост и ямских охотников в Радонеже. Далее Воейков пытается развеять явно вредный для него миф о большом количество больных русских в этом городе: «больных не един человек не бывал и не умировал никто».
К тому же он вновь жалуется на земского старосту, но теперь уже на братошинского, который сторожей дал, а в продуктах отказал, так как не было на то государевой грамоты. Причем все присланные 14 января напитки вновь закончились, купить же новые не представлялось возможным в связи с отсутствием торга. Царица и царевичи постоянно просили гусей и уток живых, а также патоку. Выяснилось, что проблемы были и с толмачем, который не мог ничего объяснить Кучумовичам про «государево жалование» и «корм» [АИ, 1841, т.2, с.15].
15 января 1599 года началась подготовка к въезду семейства Кучумовичей в Москву. Андреяну Ярцову и переводчику Степану Полуханову была вручена память о раздаче пожалованного царицам и царевичам платья. Сама раздача была осуществлена на следующий день. Как видно, из дальнейшего перечисления, вся одежда, как по видам, так и по цветовой гамме, подбиралась с учетом вкусов московской знати.
Поскольку одежда в средневековом мире выступала своеобразным этно- и социодифференцирующим признаком, то обращает на себя, что в дальнейшем Кучумовичи просили им дать одежду в соответствии со вкусом московской знати, что позволяло им лучше приспособиться к особенностям московской жизни в качестве своеобразной мимикрии. Если не учитывать этот фактор, то остается предположить, что московские и сибирские вкусы в одежде просто не отличались, хотя, на наш взгляд, это маловероятно.
В то же время, по мнению Ф.Ф. Комисаржевского, с XIII столетия на Руси вся одежда относится к татарской, при этом ее покрой практически не меняется на протяжении позднего средневековья [Комиссаржевский, 2005, с.288-290].
Возможно, сами образцы одежды и вкусы татарской и русской знати на самом деле могли частично совпадать, по крайней мере, разницу в покрое, расцветке и социальной символике с русскими стандартами нам обнаружить не удалось. Вопрос восточных заимствований и подражаний в русской одежде достаточно хорошо изучен в литературе [Долгов и др., 2003, с.428-429].
Обратим внимание, что в целом одежда чрезвычайно схожа с описаниями русских традиций в известном сочинении Джильса Флетчера «О государстве Российском». Автор в качестве английского посла побывал в Москве в 1588-1589 гг., а трактат был опубликован всего два года спустя [Флетчер, 2003, с.147-149].
Перед первой раздачей ответственные за нее лица должны были еще раз напомнить о том, что у Кучума перед царем Федором Ивановичем «многое неисправление, и над Кучумом так Бог и сделал» [АИ, 1841, т.2, с.16]. Согласно русским традициям, одежду мог дарить только старший младшему, тем самым эта раздача подчеркивала статус царя [Юзефович, 1988, с.72].
Из сохранившейся росписи видно, что выданная одежда четко отличалась в зависимости от старшинства родственников Кучума. Наиболее разнообразное и богатое платье получил старший из плененных сыновей Кучума Асманак, а также малолетний сын Алея Янсуер. В первом случае этим подчеркивался статус любимого сына Кучума, однако второй случай объяснить сложнее.
Можно предположить, что либо тем самым старались привлечь оставшегося при отце наследника Кучума Алея, либо Янсуер здесь выступает также старшим, но по линии уже своего отца.
Очевидно, что в Москве к этому времени должны были знать о плохом положении самого Кучум. Алей, был старшим из сыновей, которые остались в Сибири, и соответственно мог выступать в качестве наследника, и, кроме того, как показывают последующие события, представлял опасность для русского освоения.
Среди женщин также особо были отмечены именно три первых жены Кучума, а также жены Алея и Каная. Хотя в целом без подарков не остался никто [АИ, 1841, т.2, с.17-18].
Асманак и Янсуер получили ферязи, то есть особый вид кафтана со свисающими до земли рукавами, характерный исключительно для русской знати в качестве верхней одежды. Этот кафтан был сшит из багрового сукна, на подкладке из меха корсаков, с зелеными с золотом шелковыми завязками.
Также они получил два простых кафтана, сшитых из «кызылбашской», то есть персидской, камки (узорчатого шелка) алого и зеленого цвета, и черную лисью шапку (скорее всего, типа горлатной, характерной для бояр, которую носили на сгибе руки, не надевая на голову), желтые сафьяновые сапоги и рубашку. Младшим братьям выдали подобную одежду, но подбитую беличьим мехом, и бархатные шапки, скорее всего, типа мурмолки.
Среди женщин «Кучумова большая царица Салтаныш» получила шубу из меха куницы (чаще всего был привозного [Герберштейн, 2003, с.223]), покрытую «рудожелтой» камкой адамашкой (вид низкосортной одноцветной камки из Дамаска) и опушенную атласом с золотом, украшенную по швам кружевами из черного с серебром шелка, с «королковыми» пуговицами.
Вторая царица Сюйдеджан была одета в подобную шубу, но из соболя и покрытую белой камкой адамашкой, с серебряными пуговицами. Подобным же образом были наряжены жены Алея и Каная. Начиная с четвертой по старшинству жены Кучума, а также дочерям, шубы были из белки и покрыты желтой персидской камкой.
Наконец, восьмая жена и дочери были одеты в беличьи шубы, крытые полосатым атласом и опушенные зеленым и красным шелком. Любопытно, что для дочери мурзы Бегия была выбрана шуба, крытая венецианской тафтой с зеленым шелком. В данном случае восточная ткань ценилась явно выше европейской.
Вся эта одежда по данным путешественников была характерна для «жен боярских» [Флетчер, 2003, с.148-149].
Впрочем, эта щедрая раздача не помешала Кучумовичам уже 16 января написать челобитную царю о пожаловании сибирским царицам, царевичам и «служебным при них лицах» о пожаловании платья, обуви и денег. Из сравнения списков тех, кто получил подарки, и тех, кто остался без них, по всей видимости, в большинстве своем родственники Алея и Каная оказались явно обделенными при первом разделе, при этом напомним, что само наличие людей Алп-Арслана вообще впервые фиксируется именно в этом документе [АИ, 1841, т.2, с.21].
На основании прошения было выделено более 50 рублей на различные нужды, в том числе взамен какого-либо элемента одежды, а также значительное количество платья и иных вещей.
Складывается впечатление, что к этому времени все царевичи, как и мурзы и служилые люди, уже ходили в изношенной одежде, поскольку наиболее часто повторяется просьба выдать рубаху (скорее всего, речь идет о верхней рубашке как принадлежности костюма знати) и порты (штаны до колена).
В принципе это вполне логично после почти четырехмесячного перехода из Сибири с Оби в Москву, учитывая, что все они были пленными и, следовательно, не могли подготовиться к поездке заранее.
Были удовлетворены и более редкие просьбы, в частности всем служилым людям Алп-Арслана по распоряжению дьяка В.Я.Щелкалова было разрешено выдать «по саадаку да по сабле, по седлу с уздами». Очевидно, что к этому времени русские чиновники уже не боялись возможности организации побега.
Подобная раздача оружия и сбруи, на наш взгляд, переводила семью Кучума из категории пленных в посольство или гостей. За этим скрывалось стремление в целом подчеркнуть их статус как родственников царя.
Подобная просьба была удовлетворена и лично для малолетнего Янсуера, которому выдали тафью (ермолка или тюбетейка, прикрывающая макушку), кушак, саадак, саблю и седло с уздой [АИ, 1841, т.2, с.22].
Отдельные представители цариц и царевичей также просили выдать им шубу, однорядку (долгополый мужской кафтан), чедыги (сафьянные чулки, которые носились при башмаках — ичетыги, или женские чеботы, то есть полусапожки с остроконечными загнутыми вверх носками, принадлежность гардероба знати) и башмаки сафьянные, шапку лисью, полотно, амагиль серебряный (фляжку), охабень (летний кафтан или плащ с капюшоном), ожерелье жемчужное, простой кафтан. Любопытно, что вся просьба в целом завершалась фразой: «Да бьют челом, чтоб их Государь пожаловал велел дать муки пшеничные», то есть они хотели сами печь хлеб.
17 января семья Кучума должна была въехать в Москву, причем оговаривалось, «чтобы быть там в четвертом или в пятом» часу. Скорее всего, речь шла об утренних часах, что соответствовало сценарным традициям торжественных въездов послов [Юзефович, 1988, с.66].
Подготовка к этому въезду была начата еще 15 января, когда Григорий Чернышев должен был встретить на Переяславской дороге у с.Тонинского Кучумово семейство и сопроводить их «в Троецкое село в Ростокино», где они должны были переночевать и быть готовы к въезду в город [АИ, 1841, т.2, с.16].
В дальнейших документах порядок въезда был строго прописан. Отметим, что до въезда в город этот порядок был один, в частности среди сопровождающих были только те, кто ехали с пленными из Сибири. Перед въездом в Москву в строй вписывались Андреян Ярцов, Степан Полуханов и Савин Воейков, который временно отъезжал в Москву. Указывается, что на въезде в город также ждали 38 человек в собольих шубах.
В результате впереди должны были ехать Илья Беклемишев, Казарин Волнин, все литвины, а также атаманы и казаки. Вслед за ними были Андреян Ярцев и Степан Полуханов, которые непосредственно предваряли въезд царевичей.
Трое старших царевичей ехали в санях порознь, а с двумя меньшими, в том числе с Янсуером, и с князьком в санях должны были находиться по татарину. Из контекста следующих росписей ясно, что малолетний царевич Кумыш, которому было около 1 года, должен был ехать с матерью [АИ, 1841, т.2, с.19]. В этом списке Алп-Арслан вновь пропущен, что с учетом упоминания князька еще раз поднимает вопрос о том, что в реальности он не попал в плен.
В то же время, обратим внимание, что с точки зрения посольского этикета сани предоставлялись только в качестве особой милости государя, поскольку во всех обычных случаях использовали для этого специально наряженных лошадей [Юзефович, 1988, с.67-69].
После царевичей находились Савин Воейков и Федор Лопухин, за которыми следовали царевны, одетые в кафтаны, на подводах. Все сопровождающие ехали в ряд по два человека, были одеты в собольи шубы и вооружены пищалями. Однако те, которые сопровождали цариц, должны были шубы вывернуть и подпоясать [АИ, 1841, т.2, с.18-19]. По мнению Н.Н.Миненко, впереди ехали те, кто непосредственно отличился во взятии семьи Кучума или, скорее всего, как мы предполагаем, те, кто изначально сопровождал Кучумовичей в Москву [Миненко, 2000, с.71].
Всего сопровождающих по документам «всего будет их в шубах 50 человек, а с детьми боярскими 60 человек, а им 60 подвод». В целом весь въезд разыгрывался как театрализованное действие. Сам маршрут движения по городу несколько раз уточнялся.
В город необходимо было въехать через Деревянный город в Каменный в Сретенские ворота, по Сретенской улице, затем мимо Пречистой Гребенской и Литовского двора через Ильинские ворота во Фроловские к Посольской палате. При этом специально указывалось, что ворота Литовского и Армянского двора должны быть открыты [АИ, 1841, т.2, с.18-19].
Казаки и Литва затем должны были явиться к дьяку Афанасию Власьеву в Казанский дворец, где их ждал государев указ. По всей видимости, все, кто сопровождал семью царя в Москву, получали денежное вознаграждение: «царь же Борис тех посланников пожаловал великим жалованием, а к воеводам послал с золотыми» [Новый летописец, 1998, с.287].
Возможно, с этим связан уже упомянутый конфликт из-за татарина Еснигельдея с казаком Пятуней Петровым. Можно предположить, что каждый казак, отвечая за определенное количество «языков» и их прокорм, получал затем в Москве соответствующую сумму денег. Г.Ф.Миллер указывал, что все казаки были отправлены обратно в Сибирь [Миллер, 1999, с.292]. Хотя Федор Лопухин и Савин Воейков оставались в Москве в качестве приставов при царевичах Асманаке и Шаиме [АИ, 1841, т.2, с.20].
После расселения подворий были вновь выделены продукты питания и денежные средства, причем теперь уже речь шла о том, что оговоренное количество должно поставляться в четкие сроки. Для примера приведем тот перечень, который выделялся для Асманака. На один день шло два калача денежных, утка, кура, на различные траты и свечи 6 денег, а также на неделю баран.
С Дворца особо поставляли 4 чарки вина доброго, а с ямы четверть ведра меда паточного, ведро меда княжьего. Кроме того, на три дня выделялся воз дров. Мед выделялся и остальным царицам и царевичам, только для мурз он заменялся на аналогичное количество пива. Любопытно, что, по мнению Н.И.Костомарова, в этом случае под вином следует понимать водку, а «вино доброе» являлось водкой хорошего качества [Костомаров, 1993, с.121].
В целом пребывание семьи Кучума в Москве обходилось казне достаточно дорого. Можно посчитать, что в среднем все они получали 38 калачей, 15 хлебов, 21 утку и 14 кур на два-три дня, 14 баранов в неделю, 8 чарок вина в день, 1 ведро меда паточного (только для старших царевичей) и 7,5 ведер меда княжьего в день. Таким образом, только объем алкогольных напитков почти достигал 100 литров в день. Не могут ли в данном случае эти цифры свидетельствовать в целом о значительной, если не чрезмерной, роли алкоголя в российском обществе.
В среднем все пленные тратили 42 деньги в день на различные нужды, а также 8 возов дров на три дня [АИ, 1841, т.2, с.20-21]. Для сравнения в 1592 году польское посольство численностью 36 человек на день получало трех баранов, корову, двух тетеревов, столько же утят, десять куриц, 17 калачей, по одному ведру меда малинового и вишневого, по два боярского и обирного, 3 ведра паточного и 15 княжего, а также ведро вина, ведро сметаны, пуд сметаны и 300 яиц [Юзефович, 1988, с.83].
В целом эти цифры вполне сравнимы, особенно если учесть, что среди Кучумовичей значительным было количество женщин и детей, которые по рассматриваемой росписи составляют не менее 95 %.
Кроме того, при данных вычислениях также необходимо учитывать, что выделяемые продукты и деньги Кучумовичи, скорее всего, делили со своим «двором», численность и наличие которого не всегда точно устанавливается. Так, например, неясно, где жили дядька и люди Алп-Арслана.
Любопытна судьба царевича Янсуера, который после возвращения в Сибирь участвовал в набегах со своими родичами на русские поселения, а впоследствии опять оказался в Москве и еще успел поучаствовать в смоленском походе [Миллер, 2000, с.35, 194, 198; Нестеров, 2002, с.211].
Другие, оставаясь в Российском государстве, жили в почете у своих родственников, например, царевич Молла, который находился в окружении своего кровного родственника касимовского царя Алп-Арслана Алееевича, посланного к русскому царю отцом в 1604 году [Вельяминов-Зернов, 1866, с.14; Миллер, 2000, с.35].
В заключение можно сказать, что пленные родственники и потомки Кучум-хана служили в качестве гарантий обеспечения эффективности восточного направления внешней политики Российского государства.
Это в свою очередь обеспечивало пленным Чингизидам почетное отношение со стороны Москвы и возможность жить в России, практически полностью сохраняя свой статус и пользуясь всеми привилегиями своего положения.
Печатный аналог: Маслюженко Д.Н., Рябинина Е.А. Особенности повседневной жизни пленных Кучумовичей в Московском государстве осенью 1598 — зимой 1599 гг. // Средневековые тюрко-татарские государства. Вып.3. Казань: Ихлас, Институт истории им. Ш.Марджани АН РТ, 2011. С. 75-93. PDF, 221 Кб. Настоящая публикация является доработанной версией нашей статьи [Маслюженко, Рябинина, 2010, с.81-102]. Авторы благодарят А.В.Белякова (г. Рязань) за комментарии и замечания, значительная часть которых были учтены в этой работе.
Футболку "Провидѣніе" можно приобрести по e-mail: providenie@yandex.ru
Застолби свой ник!
Источник — http://zaimka.ru/
