Предисловие
Массовым порядком
Показателен факт
Другие архипастыри
В первые дни и недели марта
Отличительная черта
С начала второго этапа
Элементы праздников
Другая позиция епископата
Помочь, проекту "Провидѣніе"
Предисловие
Революционные события февраля-марта 1917 г., в результате которых в России была свергнута монархия, на местах были встречены иерархами Русской православной церкви (РПЦ) неоднозначно.
Одни представители епископата приветствовали их сразу после получения сообщений об отречении императора Николая II и отказа великого князя Михаила Александровича от восприятия верховной власти (временного отказа: до соответствующего решения Учредительного собрания о форме правления в стране).
Другие архиереи (большинство из их общей численности: в начале 1917 г., российская церковная иерархия включала 177 архиереев, из которых 19 были заштатными (на покое)) – не спешили полностью открывать своих политических взглядов до обнародования решения вышестоящего органа – Святейшего правительствующего синода.
Третьи (единичные представители) – считали необходимым вернуть монархию в лице великого князя Михаила Александровича. Соответствующая реакция представителей иерархии выражалась, главным образом, в содержании их проповеднической деятельности.
При создавшейся политической неразберихе на протяжении первых дней марта 1917 г. голос местных архиереев являлся едва ли не первой реакцией со стороны пастырей церкви на происшедшие политические события. Поэтому мнение руководителей епархий и викариатств РПЦ о государственном перевороте зачастую являлось ориентиром для соответствующей позиции как подведомственного духовенства, так и паствы.
Действия, характеризующие реакцию трёх указанных категорий представителей епископата РПЦ относительно рассматриваемых событий, имели свои особенности на протяжении двух хронологических этапов. Первый, длившийся всего несколько дней – со 2 и 3 марта (с обнародования Высочайших “Актов” Николая II и вел. кн. Михаила Александровича) по 6 марта (до появления первой официальной реакции Св. синода на революционные события.
Во время него большинство архиереев не спешили выявлять свои политические симпатии. Если же какой-либо архиерей, придерживавшийся правых взглядов, в первых числах марта 1917 г. самостоятельно занимал позицию, воспринимаемую общественностью как “контрреволюционную”, то с начала второго этапа он корректировал её, равняясь на официально заявленную синодом общецерковную точку зрения о происшедших событиях.
Для проповеднической деятельности представителей епископата, симпатизировавшим либерально-демократическим партиям и движениям, различия между первым и вторым хронологическим этапами не были свойственны по причине того, что эти архиереи имели едва ли не заранее сформулированную приветственную позицию по отношению к свержению монархии.
Так, один из наиболее “революционных” архиереев – епископ Енисейский и Красноярский Никон (Бессонов; депутат IV Государственной Думы) уже 3 марта 1917 г. отправил телеграмму на имя председателя Временного правительства: “Христос воскресе! Искренно рад перемене правительства”.
Пасхальное приветствие, прозвучавшее от красноярского архипастыря в середине Великого поста, накануне Крестопоклонной недели, свидетельствовало о его воодушевлённо-эмоциональном настрое, с которым им было встречено известие о государственном перевороте.
Третьего марта епископ Рыбинский Корнилий (Попов) объявил с церковного амвона о свержении “волей народа” царского правительства, как неудовлетворявшего своему назначению и допустившего страну до голода и беспорядков.
И позже он подвергал прежнее правительство жёсткой критике, призывая паству подчиниться новой власти как “Богом данной”.
Массовым порядком
Массовым порядком духовенство РПЦ начало проявлять свою политическую позицию в ближайшие от дней государственного переворота выходные дни – 4 и 5 марта. Традиционно в субботу и воскресенье во всех церквах империи проводились торжественные богослужения.
В центральных храмах крупных городов службы возглавлялись местными архиереями, обращавшимися к пастве с проповедями. Кроме того, в некоторых местах архипастыри выступали на собиравшихся в те дни собраниях городского духовенства, целью которых была выработка позиции священнослужителей по отношению к новым политическим условиям. Представители епископата призывали паству к миру, единодушию, гражданскому согласию и созидательному труду.
Эти призывы звучали в контексте проповеди о необходимости для граждан России признания новой власти, сплочения вокруг Временного правительства и об обязательном подчинении ему “не за страх, а за совесть”. Обращения с таким содержанием прозвучали, например, от архипастырей Тифлиса, Пскова, Владимира, Симферополя, Харькова, Симбирска, Костромы, Вятки, Калуги и Смоленска.
Так, епископ Саратовский и Царицынский Палладий (Добронравов) 5 марта обратился к своему духовенству с распоряжением “оказывать деятельную поддержку” Временному Правительству, разъяснять пастве “общий наш долг подчинения новой законной власти”.
Признание епископатом новой власти происходило на фоне и под влиянием массового революционного настроя, охватившего с первых чисел марта 1917 г. население страны. В те дни монархические идеи были крайне непопулярны. Соответственно, государственный переворот воспринимался как насущная необходимость для спасения России.
Уже в первые дни после государственного переворота в проповедях архипастырей Калуги, Костромы, Симферополя, Екатеринослава и Владимира прозвучал тезис, что смена власти произошла “промыслительно” и согласно с “волей Божией”; руководитель Псковской и викарные епископы Новгородской и Ярославской епархий на деятельность нового правительства призвали “Божие благословение”.
Данные факты свидетельствуют, что революционные события иерархи РПЦ начали “оправдывать” с помощью богословских категорий, внушая тем самым православной пастве представление о закономерности государственного переворота. Руководитель же Симферопольской епархии был более радикален: 5 марта он не только подверг суровой критике правление Николая II, но и заявил, что Сам Бог “положил предел царствования бывшего Государя”.
Несколько отличную позицию заняли, например, епископы Тихвинский Алексий (Симанский) и Витебский Кирион (Садзегелли). Соответственно 4 и 5 марта они призвали свою паству молиться о помощи Божией в “созидательной работе нового, облечённого доверием народа Правительства”, для “увенчания успехом” трудов новой власти. Причём в проповеди Кириона, прозвучавшей в кафедральном соборе Витебска, содержались едва ли не восторженные чувства о произведённом государственном перевороте.
В ней, в частности, Государственной Думе объявлялась “честь и слава” за то, что та взяла власть в стране в свои руки. Его проповедническое обращение завершалось следующими словами: “Провозглашаю от чистого сердца: “Да здравствует Временное Правительство””. Это же приветствие содержалось и в его телеграмме, отправленной Временному правительству в тот же день.
Однако со стороны отдельных представителей епископата в первые дни после государственного переворота раздавались проповеди с почти противоположной оценкой событий. Так, 4 и 5 марта архиепископ Кишинёвский Анастасий (Грибановский) и епископ Пермский Андроник (Никольский) публично отзывались о Николае II с уважением, со словами сострадания и милосердия. Пермским архипастырем было открыто высказано осуждение “бесчестных царских слуг и советников”, которые, обманывая самодержца и делая всё для разъединения царя с народом и народа с царём, довели страну до бунта и междоусобицы.
“Да судит их Господь и в сем, и в будущем веке”, – отозвался с церковной кафедры о революционерах епископ Андроник. В те же дни викарий Вятской епархии епископ Сарапульский и Елабужский Амвросий (Гудко) в переполненном молящимися соборе “восхвалял бывшего царя и в особенности его супругу, чем внёс в народ нежелательное возбуждение”.
Однако примеры таких проповедей – единичны.
Четвёртого марта, (в связи с обнародованием вышедших накануне Высочайших актов), в обращении архиепископа Тамбовского Кирилла (Смирнова) к своей пастве прозвучал тезис об освобождении граждан России от действия присяги на верность династии Романовых. Причиной тому, по его мнению, служило отречение от престола Николая II.
Особенностью проповеди владыки Кирилла было то, что при обрисовке сложившейся в стране политической ситуации он назвал “Акт об отказе Вел. Кн. Михаила Александровича от восприятия верховной власти” “Отречением Великого Князя Михаила Александровича от Престола”.
То есть в условиях отсутствия фактического отречения, в сознание паствы внедрялось представление о безвозвратном уходе с российской политической сцены младшего брата последнего императора, и в его лице – всего Дома Романовых.
Проповедь с аналогичным искажением названия и смысла того же документа прозвучала 5 марта от епископа Ташкентского Иннокентия (Пустынского) и позже – от викария Саратовской епархии епископа Вольского Досифея (Протопопова).
Показателен факт
Показателен факт, что при опубликовании на страницах официальных изданий некоторых епархий “Акт” вел. кн. Михаила Александровича также именовался как “Отречение Вел. Кн. Михаила Александровича от престола” или как “Акт сложения с себя верховной власти Вел. Кн. Михаилом Александровичем”.
В Саратове он был опубликован как “Манифест об отречении от престола Вел. Кн. Михаила Александровича в пользу народа”. Искажение названия “Акта” влекло изменение его смысла. Хотя есть и противоположный пример: в “Воронежских епархиальных ведомостях” вышеупомянутый “Акт” был опубликован под заглавием, буквально отражавшим его содержание: “Условное отречение Вел. Кн. Михаила Александровича”.
Таким образом, уже в первых числах марта 1917 г. отдельные представители епископата РПЦ предпринимали меры, направленные на углубление революции. Главным образом, эти меры выражались в проведении проповеднической деятельности, направленной на уничтожение “монархической альтернативы” народовластию.
(И это при том, что в первые дни марта вопрос о трансформировании самодержавия в конституционную монархию был актуален: в планы Исполнительного комитета Государственной Думы входило добиться отречения Николая II и передать престол наследнику Алексею при регентстве вел. кн. Михаила Александровича).
Однако в первых числах марта некоторые представители епископата, руководствуясь непосредственно текстом “Акта” вел. кн. Михаила Александровича, буквально объясняли пастве смысл происшедших событий. Призывая народ к безусловному подчинению Временному правительству как законной власти, они говорили о том, что это правительство – временное, и должно обеспечить созыв Учредительного Собрания, которое, в свою очередь, всем гражданам предоставит возможность сказать своё свободное слово по поводу дальнейшего устроения верховной власти.
Позицию этих архиереев можно классифицировать как “условное”, “временное” признание нового правительства. Такие проповеди произносились, например, в Кишинёве, Харькове, Владимире и Калуге.
Так, епископ Пермский и Кунгурский Андроник (Никольский) 4 марта обратился с архипастырским призывом “Ко всем русским православным христианам”, в котором, изложив суть Высочайших “Актов” от 2 и 3 марта, охарактеризовал сложившуюся ситуацию в России как “междуцарствие”.
Призвав всех оказывать всякое послушание Временному правительству, он сказал: “Будем умолять Его Всещедрого (Бога. – М.Б.), да устроит Сам Он власть и мир на земле нашей, да не оставит Он нас надолго без Царя, как детей без матери. …Да поможет Он нам, как триста лет назад нашим предкам, всем единодушно и воодушевлённо получить родного Царя от Него Всеблагого Промыслителя”.
Аналогичные тезисы с упованием на желанное для Андроника решение Учредительного собрания о монархической формы правления в России содержались и в его проповеди 5 марта, сказанной в кафедральном соборе Перми.
Приветствия, молитвенные пожелания успехов и благополучия были высказаны Временному правительству в телеграммах, посланных 3–6 марта на имя председателя правительства князя Г.Е. Львова, председателя Государственной думы М.В. Родзянко и обер-прокурора Св. синода В.Н. Львова от руководителей более десятка епархий: Енисейской, Вятской, Полоцкой, Саратовской, Могилёвской, Екатеринославской, Смоленской, Симбирской, Таврической, Харьковской и Калужской епархий.
Таким образом, нельзя согласиться с тезисом советской историографии, согласно которому лишь через несколько дней, после постановлений Синода 7–9 марта началась политическая переориентация российского духовенства.
В целом, на протяжении первого хронологического этапа среди архиереев наблюдалось достаточно различное, едва не до полярностей, восприятие революционных событий: от высказываний радости о политическом перевороте (епископ Красноярский Никон) до призывов восстановить в стране монархическое правление (епископ Пермский Андроник).
Начало второму этапу положил ряд определений Св. синода, в которых однозначно была сформулирована общецерковная позиция относительно совершившегося государственного переворота. Так, 6 марта синод распорядился во всех церквах РПЦ отслужить молебны с возглашением многолетия “Богохранимой Державе Российской и Благоверному Временному Правительству ея”.
В течение двух последующих дней, 7–8 марта, в богослужебные чины был внесён ряд изменений, смысл которых заключался в буквальной и повсеместной замене молитв о царской власти молитвами “о благоверном Временном правительстве”.
9 марта революция была оценена синодом как “свершившаяся воля Божия”, и в тот же день новая форма государственной присяги (установленная Временным правительством двумя днями ранее) была объявлена высшей церковной властью по духовному ведомству “для исполнения”.
В результате этих мер Св. синода всё духовенство РПЦ получило официальную установку к действиям в сложившейся ситуации и начало более активно высказывать свои точки зрения на них.
В отличии от первого этапа, в рядах российских архиереев уже не наблюдался значительный разброс мнений относительно рассматриваемых событий. По крайней мере практически не звучали высказывания правей заявленной точки зрения синода: отступление от политической линии высшего органа церковной власти влекло за собой дисциплинарные взыскания.
С 7 марта содержание проповедей основной массы российских архиереев практически не изменилось. Так, искренняя радость по поводу революции была высказана архиепископом Симбирским и Сызранским Вениамином (Муратовским), который 8 марта 1917 г. воздал “благодарение Богу” за свершившийся государственный переворот.
В его речи, произнесённой в кафедральном соборе, император Николай II был назван “негодным кормчим”. Жёсткая критика самодержавия и упование на новый государственный строй содержались и в обращениях к пастве епархиальных и викарных преосвященных: Донского и Новочеркасского Митрофана, Красноярского и Енисейского Никона, Омского и Павлодарского Сильвестра, Вольского Досифея, Рыбинского Корнилия, Двинского Пантелеймона и других.
Епископ Уфимский и Мензелинский Андрей писал: “Режим правительства был в последнее время беспринципный, грешный, безнравственный. Самодержавие русских царей выродилось сначала в самовластие, а потом в явное своевластие, превосходившее все вероятия”.
Другие архипастыри
Другие архипастыри, например, епископы Орловский и Севский Макарий (Гневушев), Курский и Обоянский Тихон (Василевский), Калужский и Боровский Феофан (Туляков), Новгородский и Старорусский Арсений (Стадницкий) утверждали невозможность возвращения страны к старому строю.
Смена формы государственной власти воспринималась ими как окончательно свершившийся факт. Возглавлявший Грузинскую кафедру архиепископ Карталинский и Кахетинский Платон (Рождественский) пояснил пастве смысл случившихся событий следующим образом: русский народ, вручивший в 1613 г. самодержавную власть Михаилу Фёдоровичу Романову, в 1917 г. “почувствовав и сознав свою политическую и гражданскую зрелость, выразил желание взять самодержавие назад”; а Николай II пошёл-де навстречу своим подданным, исполнив их желание.
Многие епископы открыто говорили, что страна была “измучена павшим строем” и, возлагая большие надежды на коренное переустройство государственной жизни на началах свободы, равенства и братства, приветствовали “возрождение и обновление” России, а также “давно желанную свободу”. Например, викарий Ставропольской епархии епископ Александровский Михаил (Космодемьянский) в своей пасхальной проповеди сравнил самодержавие с “дьявольскими цепями”, которыми была-де окована вся жизнь граждан России.
С падением этих пут, по его словам, началось “всестороннее воскресение” государственной, политической, общественной, национальной, вероисповедной и правовой жизни страны. Несколько иначе повёл себя руководитель Курской епархии архиепископ Тихон (Василевский): он выразил поддержку совершившемуся перевороту и благословил действия нового правительства.
Вопрос о будущем строе России Тихон считал предрешённым, а именно в форме демократической республики. Им было высказано желание отслужить благодарственный молебен по поводу совершившихся событий.
Однако непосредственно политические симпатии в пользу республиканского строя иерархами не высказывались. По-видимому, главную роль в этом сыграла линия Св. синода, отклониться от которой вправо или влево означало заявить о своём несогласии с позицией высшей церковной власти.
Лишь Красноярский епископ Никон (Бессонов) 10 марта открыто объявил о своих политических убеждениях: “Я полагаю, что в России должна быть РЕСПУБЛИКА (выделено Никоном. – М.Б.)”. Выступая на собрании кадетской партии 12 марта и позже, служа молебны о победе революции, он говорил, что “радуется о совершившемся перевороте”, что “о монархе, даже конституционном, у нас и речи быть не может”.
Одной из характерных особенностей российского епископата в целом было стремление демонстрировать аполитичность, чтобы не компрометировать себя связью ни с реакцией, ни с революцией.
Такую демонстративно-нейтральную, выжидательную позицию к произошедшему политическому перевороту занимал, например, архиепископ Рижский и Литовский Иоанн (Смирнов).
Он считал, что по причине временной неопределённости в отношениях церкви и государства ему преждевременно выступать с какими-то заявлениями и постановлениями принципиального характера. Кроме этого, данная точка зрения мотивировалась тем, что духовенство должно защищать интересы всего общества, стоять выше всех партий подобно тому, как “небесное выше всего земного”, либо “не унижать себя до политики”.
Среди архиереев такую позицию занимали, например, архиепископ Петроградский Вениамин (Казанский) и управляющий московской митрополией епископ Дмитровский Иоасаф (Каллистов), запрещавшие говорить с церковных амвонов проповеди политического характера.
Однако несмотря на такую свою публичную позицию, личное отношение к новой власти у этих архиереев было иным. Так, епископ Иоасаф 22 апреля в своей резолюции на одном из церковных документов, касающихся епархиальной жизни, засвидетельствовал своё “сочувствие новому направлению жизни”.
О позиции же архиепископа Вениамина можно заключить, например, из содержания его письма, посланного 5 мая на имя председателя Временного правительства князя Г.Е. Львова. Автор послания докладывал главе Совета министров о “патриотических чувствах и полнейшем доверии” новой власти среди своего подведомственного духовенства.
При этом письмо Львову заканчивалось почтительным реверансом: “Молитвенно призывая на Вас Божие благопоспешествующее благословение, с истинным к Вам почтением и искреннею преданностию честь имею быть Вашего Сиятельства покорнейший слуга Вениамин, епископ Гдовский, временно управляющий Петроградской епархией”.
(Викарий Петроградской епархии епископ Гдовский Вениамин свободным голосованием клира и мирян был выбран на столичную кафедру. Определением Св. синода, 25 мая 1917 г. это избрание было утверждено: Вениамин был возведён в сан архиепископа и стал именоваться Петроградским и Ладожским).
В проповедях российского епископата практически не затрагивались вопросы о земле и частной собственности. Данный факт можно объяснить тем, что представители епископата не хотели обострять отношения ни с одной из социальных групп общества, а также ни с какими партиями, имевшими различные программы по названным “краеугольным” вопросам.
Одним из немногих, в своей проповеди слегка затронувшим тему о собственности и земле, был викарий Новгородской епархии епископ Кирилловский Варсонофий (Лебедев).
Обращаясь к пастве, он сказал буквально следующее: “Сохрани вас Бог понимать свободу как разрешение ехать в чужую дачу за лесом или грабить своего соседа. Грабители и воры, по Божьему Слову, не наследуют Царства Небесного, а здесь на земле получат наказание от Власти”.
Краткость и лаконичность этих слов более говорят о желании Варсонофия обойти тему грабежей и погромов, чем посвящать ей свою проповедь: суровое обличение с высоты епископской кафедры, могло спровоцировать местных обывателей на захват церковной собственности.
В первые дни и недели марта 1917 г.
В первые дни и недели марта 1917 г., в качестве реакции на создавшуюся в стране экстремальную ситуацию, проходило подобие единения прихожан и духовенства. Паства устремлялась в храмы с целью услышать церковную проповедь о новой политической обстановке и получить пастырское указание для руководства к конкретным действиям. В первую очередь, разъяснению подлежали вопросы о необходимом отношении к совершившемуся перевороту, к Временному правительству, старой и новой государственной присяге.
Прихожане интересовались и отношением самих священнослужителей к сложившейся обстановке, а также их политическими симпатиями. Духовенство на эти вопросы откликалось соответствующими разъяснениями.
Так, в проповедях епископата весной 1917 г. достаточно широко звучали тезисы, что церковь не связана неразрывно с определённой формой государственного правления и что для церковной молитвы безразлична форма государственного строя. В подтверждение чего, как правило, приводились слова Священного Писания “нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены” [Рим. 13, 1]. Откуда делалось заключение едва ли не о богоустановленности Временного правительства, а осуществлённый политический переворот получал церковную санкцию.
Однако за прикрытием таких проповедей скрывалось и стремление иерархии дать понять подведомственному духовенству и пастве, что царская власть по отношению к церковной имеет лишь внешний характер и достаточно стороннее отношение. Поэтому-дескать церковь и не имеет основания поддерживать и защищать рушащийся институт монархической государственности.
Подтверждением тому служит тот факт, что ни в одном из известных официальных документов РПЦ, выпущенных весной и летом 1917 г., ни Николай II, ни кто-либо из других российских императоров не именовались харизматически как помазанники Божии. Представители Дома Романовых поминались просто в качестве правителей России, уступившими, в силу известных обстоятельств, своё место новой светской власти.
В качестве основных факторов, которые привели Россию к Февральской революции и перемене государственного строя, иерархи РПЦ выдвигали “неисповедимый Промысел Божий”, проявление “Божественной воли” или свершившийся “суд Божий”, последовавший по причине “порабощения” церкви императорской властью и препятствия со стороны последней восстановлению патриаршества.
Например, архиепископ Херсонский и Одесский Назарий (Кириллов) в обращении к своей пастве сказал, что свершившиеся события “есть воля Божия – святая и благая”; а епископ Омский и Павлодарский Сильвестр (Ольшевский) со страниц епархиального издания заявил, что “суд Божий” постиг Николая II за то, что за время своего правления император не прислушивался к голосу народа.
Похожую точку зрения высказал викарий Полоцкой епархии епископ Двинский Пантелеймон (Рожновский). Он заявил, что “грех против церкви это есть самый главный грех старой власти и, пожалуй, он больше всего и привёл прежнее правительство к погибели”.
Этот грех, по мнению Пантелеймона, заключался в “господстве” императора над высшим духовенством, в отказе царя созывать архиерейские соборы и в участии светских чиновников в церковном управлении. Желая полностью отмежеваться от царского прошлого, Пантелеймон назвал врагами православия всех тех, кто продолжал бы утверждать, что старые порядки и старая власть были благоприятны для церкви и для духовенства: “Но это не верно, они никогда не были благоприятны”, – заявил в послании к пастве полоцкий викарий.
В результате таких проповедей, во-первых, в сознание паствы внедрялась мысль о прямом или косвенном “участии” Всевышнего в революционном процессе и, во-вторых, положительное отношение к самому государственному перевороту и его результатам представлялось не только патриотическим, но и религиозным долгом. Именно о таком понимании церковного и гражданского долга перед Родиной говорилось в обращённых к народу проповедях десятков российских архиереев.
В целом проповедь российского епископата весной и летом 1917 г. была направлена на умиротворение народа: звучали призывы к братолюбию, к установлению государственного и общественного порядка, к подчинению Временному правительству как законной власти “не за страх, а за совесть” и доведению мировой войны до победного конца.
В этом ключе характерным и типичным для всего епископата было обращение к своей пастве епископа Орловского и Севского Макария (Гневушева), сделанное 12 марта: “Усерднейше прошу …приложить все средства к поддержанию мира, спокойствия, дабы утверждающийся новый строй государственной и общественной жизни вошёл в жизнь народную безболезненно и без страданий”.
Временное правительство в проповедях и воззваниях иерархов объявлялось как “Богом данное”, правящее “с Божией всесильной помощью”; на него призывались многочисленные архиерейские благословения. Достаточно показательно содержание молитвы, составленной по инициативе епископа Витебского Кириона (Садзегелли) в первой половине марта для чтения во всех церквах Полоцкой епархии.
В ней Временному правительству испрашивались “укрепление, умудрение и благословение”, армии – победа над врагом, а всем гражданам страны – единение, любовь, мир, всепрощение и послушание новой власти “не токмо за страх, но и за совесть”.
В высказываниях ряда архиереев представители новой власти характеризовались высокими эпитетами. Так, епископ Александровский Михаил (Космодемьянский) публично именовал Родзянко, Керенского и Милюкова “устоями, столпами новой, свободной народно-правовой русской жизни”, а епископ Владикавказский и Моздокский Макарий (Павлов) называл обер-прокурора Львова “первым представителем народной воли”, “поборником Христовой свободы”, деятельность же Временного правительства – “мудрым руководством”.
Одной из особенностей позиции отдельных представителей российских архиереев было стремление не раскрывать своих правых политических взглядов, поскольку после революции выражать монархические симпатии было опасно. Тем не менее, признание нового правительства и подчинение указам Синода (например, об упразднении молитв о Царском Доме) автоматически выставляло весь епископат, всё духовенство РПЦ сторонниками революции, обусловливало их политическую переориентацию.
В связи со свержением царя перед РПЦ открылись и перспективы для проведения давно назревшей церковной реформы, с помощью которой можно было бы обновить весь строй внутрицерковной жизни. Возглавлявший Новгородскую епархию архиепископ Арсений (Стадницкий), член Св. синода, 26 марта на пастырском собрании в Новгороде связал свержение самодержавия с наступившей “свободой” церкви: “Двести лет православная церковь пребывала в рабстве.
Теперь даруется ей свобода. Боже, какой простор!” Его выступление на Новгородском епархиальном съезде 31 мая содержало подобное же высказывание. Радость по поводу наступившего “освобождения” церкви от государственного “гнёта” и возможного в связи с этим “обновления” церковной жизни высказывали и другие епископы, среди которых Донской и Новочеркасский Митрофан (Симашкевич), Кубанский и Екатеринодарский Иоанн (Левицкий), Симбирский и Сызранский Вениамин (Муратовский), Каменец-Подольский и Брацлавский Митрофан (Афонский).
Поэтому нельзя согласиться с тезисом современной церковной историографии, что среди российского епископата лишь единственный архиерей – епископ Уфимский Андрей (Ухтомский) всерьёз связывал с Февральской революцией надежды на оздоровление церковной жизни.
Отличительная черта
Отличительной чертой проповеди российских архиереев в послефевральский период 1917 г. являлось большое количество содержащихся в них призывов к подведомственным рядовым священнослужителям о необходимости вести приходскую проповедническую деятельность в русле общецерковной политики, проводимой Св. синодом.
Приходским пастырям ставилась задача разъяснять прихожанам необходимость безусловного подчинения новой власти, призывать паству всемерно помогать армии и объяснять греховность каких-либо распрей, раздоров, вражды, насилий и беспорядков, мешающих установлению в стране новой государственности.
В частности, в послереволюционные дни епископ Полтавский и Переяславский Феофан (Быстров) перед духовенством в качестве первой задачи ставил “внесение успокоения в сельское население”.
В целом, пастырская проповедь должна была, по мнению руководителей епархий и викариатств РПЦ, иметь только религиозно-нравственный характер. Средства для влияния на народ и предлагались традиционные: общественная молитва, слово печатное, назидания в церкви, школе, семьях прихожан и проч.
Относительно высказывания симпатий каким-либо партиям, обращения епископата к подведомственному духовенству носили достаточно общий характер и, в целом, были аполитичны. В этом выражалось стремление архиереев не обострять своих отношений с теми или иными партиями и различными социальными группами общества.
Вместе с тем, епископ Томский и Алтайский Анатолий (Каменский) советовал своему духовенству, чтобы проповеди священнослужителей были по своей форме бесстрастны и не имели никакой эмоциональной окраски.
Такая рекомендация преследовала цель не дать слушающим повода для обвинения духовенства в агитационном настроении в пользу тех или иных партий. Типичным для всего, по сути, епископата было обращение к своему духовенству управляющего Холмской епархией епископа Бельского Серафима (Остроумова).
Основную задачу церковных пастырей весной 1917 г. он видел в следующем: “вносить христианские начала любви, свободы и братства в народную деятельность, чтобы не было злобы, раздоров и нестроений, и чтобы всё было проникнуто одной христианской любовью”.
В проповедях едва ли не всех архиереев говорилось о необходимости мобилизации всех сил граждан страны для победы над внешним врагом – Германией. Однако, по высказанному епископом Курским Тихоном опасению, стране стоило опасаться внутренних, “более злых” врагов – тех, кто в условиях войны стал бы призывать народ к неподчинению действующему правительству или расшатывать в народе доверие к нему.
Аналогично, “врагом Отечества, врагом не менее опасным, чем воюющие с нами немцы” епископ Вольский Досифей (Протопопов), викарий Саратовской епархии, называл всякого, вмешивающегося в распоряжения новопоставленных властей, “смущающего народную массу тревожными слухами, раздражающего друг друга личными распрями”.
Некоторые иерархи в своих проповедях призывали войска к укреплению воинской дисциплины. Такие проповеди перекликались с содержаниями общих и частных обращений и воззваний, выпущенных Временным правительством весной 1917 г.: к армии и флоту, к офицерам и солдатам, к жителям деревни, к помещикам, земледельцам, казакам и проч.
В них содержались призывы всемерно поддерживать фронт, строго соблюдать рабочую и воинскую дисциплину, говорилось о необходимости сплочения всего общества вокруг правительства с целью доведения войны до победы. Отстаивание рубежей России отождествлялось с защитой гражданских свобод и нового строя государственной жизни, а поражение на фронте – с возвратом к прежнему старому порядку. То есть в своих главных положениях обращения к народу духовных властей и светского правительства совпадали друг с другом.
В практике церковно-государственных отношений весны 1917 г. известны примеры достаточно тесного взаимодействия представителей епископата и местных властей. Например, епископ Вятский Никандр (Феноменов), 12 апреля 1917 г., во время своего посещения Вятского Губернского Исполнительного комитета, обсуждал вопросы, которые духовенству надлежало разъяснять народу в рамках пастырской деятельности.
В ходе консультации был составлен следующий перечень тем церковных проповедей: 1) поддержка Временного правительства, 2) поддержка местной власти и её учреждений, 3) неприкосновенность частных владений до соответствующего решения Учредительного собрания, 4) обязательная уплата налогов и несение установленных повинностей, 5) обличение дезертирства, 6) доверие государственным сберегательным кассам и участие населения в “Займе свободы”.
Из вышесказанного можно заключить, что весной 1917 г. высшее духовенство РПЦ являлось мощным идеологическим союзником новой власти в центре и на местах: церковные иерархи выполняли охранительную роль по защите нового государственного строя, принуждая к тому же и своё подведомственное духовенство.
В свою очередь, приходские пастыри оказывали влияние на сознание многомиллионной паствы, составлявшей около 70 % населения страны.
(По данным 1914 г., в России общая численность приходского духовенства превышала 112 тыс. человек.
Приходские клирики вели службу приблизительно в 54 тыс. (без учёта военных) церквах, в 23,5 тыс. часовнях и молитвенных домах. Кроме того, в РПЦ насчитывалось свыше 30 тыс. монашествующих, проживавших в 1025 монастырях (без учёта скитов)).
Телеграммы на имя председателя Государственной думы, председателя Временного правительства и обер-прокурора Св. синода, содержащие приветствия, были посланы лично архипастырями по меньшей мере двух десятков различных епархий. Нередко архиереи подписывали телеграммы и от имени подведомственного духовенства.
Кроме того, более двух с половиной десятков телеграмм представителям новой власти были подписаны церковными иерархами в качестве участников различных собраний епархиального и городского духовенства.
От имени преподавательских корпораций Петроградской, Киевской и Казанской духовных академий телеграммы Временному правительству были посланы их ректорами – епископами Ямбургским Анастасием (Александровым), Каневским Василием (Богдашевским) и Чистопольским Анатолием (Грисюком).
Во всех “архиерейских” телеграммах выражалось доверие новой власти и высказывалась готовность всемерно помогать ей в трудах по водворению в России спокойствия и порядка.
Широко звучали пожелания скорейшей победы над Германией, благодарности правительству за декларирование церковной “свободы” и приветствия новому политическому строю. Например, от епископа Екатеринодарского и Кубанского Иоанна (Левицкого) и духовенства г. Екатеринодара в Синод была дана телеграмма с выражением радости в “наступлении новой эры в жизни Православной Церкви”.
А в телеграмме викария Костромской епархии епископа Кинешемского Севастиана (Вести), адресованной обер-прокурору Синода, деятельность Временного правительства была названа “добровольным великим подвигом освобождения нашего Отечества от рабства династии Романовых”.
В ряде телеграмм в виде выражения патриотических чувств высказывались пожелания благополучия и счастья Родине в её новом пути государственной жизни, а также изъявлялась готовность работать на благо Отечества и Православной церкви в полном подчинении новому правительству.
Например, в телеграмме Родзянко, посланной от епископа Челябинского Серафима (Александрова), изъявлялась готовность “укреплять новый строй на христианских началах свободы, правды и равенства” и призывать паству “к мирной и дружной работе на благо и счастье Родины и дорогой нашей армии”.
С начала второго этапа
С начала второго этапа “восприятия революции” в публичных проповедях представителей епископата практически не звучали положительные отзывы о последнем императоре и его царствовании; не упоминалось и сложившееся в стране “междуцарствие”.
По причине изменившейся в стране политической атмосферы (к концу марта либералами был снят с повестки дня вопрос о конституционной монархии), подобные высказывания единичных представителей духовенства воспринимались уже как анахронизм. В апреле 1917 г. всякие “промонархические” проповеди со стороны епископата исчезли, поскольку они могли быть восприняты духовными и светскими властями как намеренное противоречие официальной линии РПЦ, определяемой Св. синодом.
И лишь в российской глубинке отдельные, редкие представители рядового духовенства, находясь вдали от непосредственного епископского надзора, продолжали иногда высказывать симпатии старому режиму.
На фоне всеобщего приветствия свержения самодержавия лишь единичные представители епископата открыто заняли реакционную позицию, причём таковой считалось даже настроение “нерадости о революции”. Зачастую такие архиереи переизбирались, низлагались со своих кафедр своим же, более революционно настроенным епархиальным духовенством и выводились Св. синодом за штат.
Так были уволены “на покой” митрополит Московский и Коломенский Макарий (Парвицкий-Невский), архиепископ Тобольский и Сибирский Варнава (Накропин), ректор Московской духовной академии епископ Волоколамский Феодор (Поздеевский) и некоторые другие архиереи.
Например, епископу Томскому Анатолию (Каменскому), благословившему 11 марта 1917 г. знамя местного отделения Союза Русского народа, на епархиальном съезде (состоявшемся в конце мая 1917 г.) со стороны томского духовенства было выражено недоверие за его черносотенные взгляды в прошлом.
За оставление епископа Анатолия на кафедре высказалось менее трети делегатов – 34 человека (32 % присутствовавших на съезде), а против него – 73 (68 % голосов).
О недоверии к своему архиерею делегатами была послана телеграмма в Св. синод, который, невзирая на наличие другой петиции от прихожан, поданной в защиту своего архипастыря, пошёл навстречу требованиям духовенства и предложил епископу Анатолию подать прошение об увольнении. Что и было исполнено.
Однако откровенных, явно контрреволюционных выступлений со стороны епископата насчитывалось лишь единицы: не более чем от 5–7 % его членов.
Так, епископ Тобольский и Сибирский Гермоген (Долганов) в качестве резолюции на постановлениях своего епархиального съезда писал: “Я ни благословляю случившегося переворота, ни праздную мнимой ещё “пасхи” (вернее же мучительной Голгофы) нашей многострадальной России и исстрадавшегося душою духовенства и народа, ни лобызаю туманное и “бурное” лицо “революции”, ни в дружбу и единение с нею не вступаю, ибо ясно ещё не знаю, кто и что она есть сегодня и что (выдел. еп. Гермогена. – М.Б.) она даст нашей Родине, особенно же Церкви Божией, завтра”.
Аналогичную, “не соответствующую духу времени и новому государственному строю” позицию заняли архиепископы Кишинёвский Анастасий (Грибановский) и Воронежский Тихон (Никаноров), а также епископы: Екатеринославский Агапит (Вишневский), Петропавловский Мефодий (Красноперов), Пермский Андроник (Никольский), Елисаветградский Прокопий (Титов) и Астраханский Митрофан (Краснопольский).
Например, астраханский архиерей не разрешал своему духовенству совершать торжественные молебствия в честь революционных событий, не дал своей подписи под приветственными телеграммами, посланными духовенством Временному правительству. Аналогично поступил и воронежский архипастырь, не дав разрешения на просьбу городских пастырей устроить в течение дня колокольный звон в знак радости духовенства по случаю свержения монархии.
В приёмной Тихона (Никанорова) вплоть до 9 июня висели портреты императора Николая II, его супруги и императора Александра III. Когда местный исполком снимал портреты, архиепископ выразил протест на его незаконные действия.
В своём же подавляющем большинстве церковные иерархи занимали достаточно умеренно-либеральную позицию. По состоянию на первый месяц весны 1917 г., епископат РПЦ в целом в общероссийской расстановке политических сил занимал левоцентристское положение. Такую оценку позволяет сделать тот факт, что по крайней мере с первых чисел марта 1917 г. вплоть до конца этого месяца большинство членов иерархии РПЦ было левее кадетов: если партия “Народной свободы” (кадетская) выступала за установление в России конституционной монархии, то епископат РПЦ практически не упоминал о возможности установления в стране монархического правления в любой форме.
То же можно сказать и о позиции Св. синода. (Кадеты лишь 25–28 марта 1917 г. на своём съезде изменили соответствующий пункт своей политической программы, объявив себя сторонниками республиканской формы правления).
Одним из показателей политической позиции представителей епископата РПЦ является их участие в так называемых “праздниках революции”, проходивших в марте 1917 г. по всей стране. Иногда эти торжества назывались “днями свободы”, “праздниками перехода к новому строю”, “праздниками единения”, “днями памяти жертв освободительного движения”, или “праздниками Русской свободы”. Празднества представляли собой подчас грандиозные, заранее спланированные народные торжества, проходившие с массовыми манифестациями (вплоть до 50- и 100-тысячных), под музыку оркестров, с красными знамёнами, пением революционных гимнов и песен “свободы”, парадами войск.
“Дни свободы” охватывали буквально всю страну. Во многих городах (например, в Орле, Вятке, Витебске, Чите и Новгород-Северске Черниговской губернии) службы в честь “праздника освобождения России” возглавлялись местными архиереями.
Эти службы проходили в кафедральных соборах и на городских площадях. Во время них представители духовенства обращались к пастве с разъяснением происшедших политических событий.
Характер проповедей вполне соответствовал настроению народных масс. Так, в Ставрополе, 7 марта, во время празднования “первого Высокоторжественного дня свободы России” архиепископ Кавказский и Ставропольский Агафодор (Преображенский), всенародно призвав “милость Божию и Божие благословение” на труды Временного правительства, публично объявил: “В благоговении перед правдой Божией, изменившей судьбы нашего Отечества, пред лицом Неба свидетельствую мою преданность новому строю России”.
Епископ Костромской и Галический Евгений (Бережков) 10 марта, перед служением молебна, в своей проповеди отождествил самодержавие с “вековыми оковами”, с падением которых исчезли-де все препятствия на пути шествия России “по пути к свободе, солнце которой во всём блеске засияло на св. Руси”.
Зачастую представители епископата в названные праздники задавали определённый тон. Например, ректор Казанской духовной академии епископ Чистопольский Анатолий (Грисюк) во время народного праздника “торжествовал в честь свободы”; в Минске, после совершения молебна, викарный епископ Слуцкий Феофилакт (Клементьев) произнёс “прочувствованную проповедь”; а в Омске руководитель епархии епископ Сильвестр (Ольшевский) для произнесения речи воспользовался трибуной, установленной ко дню праздника на городской площади.
В городах Архангельске, Красноярске, Орле, Иркутске, Омске, Костроме, Баку, Верном и Владивостоке архиерейские молебны в “дни свободы” завершались возглашением “вечной памяти борцам, за свободу народную положившим жизнь свою”. Наряду с этим, в Костроме, Вятке, Омске, Томске, Нижнем Новгороде, Пскове, Верном, Калуге и Петрозаводске епископы служили панихиды с поминовением “всех за веру, отечество, благо и свободу народную положивших жизнь свою”, произносили проповеди “о величии подвига борцов за свободу”.
Религиозные элементы праздников
Религиозные элементы праздников революции заранее планировались местными властями. Так, накануне “дня свободы”, назначенном в Архангельске на 10 марта, была обнародована программа торжеств.
Она содержала в себе следующие пункты: “1) празднование устраивается на Соборной площади; 2) сбор – в 11 часов дня; 3) молебен, вечная память, салют, речи, парад; 4) войсковым частям придти обязательно с красными знамёнами (полковое знамя по желанию); … 7) парад принимается красным флагом, поддерживаемым рабочим, солдатом и матросом, и окружённым в 5-ти шагах от флага представителями общественных организаций”.
Таким образом, духовенству во время “праздников свободы” отводилась одна из заметных ролей. Это можно проиллюстрировать и на примере народных торжествах по случаю “дня свободы”, состоявшихся в Рязани 12 марта 1917 г. Духовенство города с утра служило в Рождественском соборе литургию, которую возглавлял епископ Рязанский и Зарайский Димитрий (Сперовский).
В своей проповеди руководитель епархии призвал паству к всемерному содействию Временному правительству по водворению в стране порядка, спокойствия и по доведению войны до победного конца.
После окончания службы состоялся крестный ход, которым руководил викарный епископ Михайловский Амвросий (Смирнов). Церковная процессия дошла до площади, где проходили основные городские торжества. На специально устроенной к “дню свободы” эстраде был отслужен молебен и возглашена “вечная память” борцам за свободу.
После этого состоялся парад войск и шествие 50 тысяч граждан, “ставших под красное знамя свободы”. В празднике участвовало всё духовенство города. По аналогичной программе с участием местного архиерея проходил “день свободы” и в Калуге.
То, что светские власти отводили духовенству заметную роль в революционных праздниках, говорит, во-первых, о признании властью значительного влияния духовенства на массовое сознание населения и, во-вторых, о том, что власть активно пользовалась идеологической поддержкой священнослужителей РПЦ.
Проведение в эти дни торжественных публичных богослужений – с участием архиереев и многочисленных священно- и церковнослужителей – свидетельствует не только о наличии определённой политизации весной 1917 г. церковной жизни, но и о стремлении духовенства занять достойное для себя место в новой социально-политической обстановке.
Зачастую во время “праздников революции” граждане присягали на верность государству Российскому и новой власти с участием духовенства (в частности, служители алтаря подавали православной пастве для целования крест и Евангелие).
В день празднования “зари свободы” в Тифлисе, 19 марта, войска к присяге на городской площади приводили экзарх Кавказа архиепископ Платон (Рождественский) и епископ Эриванский Дамиан (Говоров).
При этом архиереи отслужили молебен с коленопреклоненной молитвой о даровании победы над врагом и возглашением “вечной памяти” воинам, павшим на поле брани и борцам за свободу, “жизнь за други своя положившим”.
Войска вторили салютом в 21 залп. Аналогичные праздники с церемониями присяги, состоявшиеся приблизительно неделей раньше во Владикавказе, Каменец-Подольске и Ставрополе также проходили с участием архиереев: соответственно, епископов Владикавказского Макария (Павлова), Подольского Митрофана (Афонского) и викарного епископа Александровского Михаила (Космодемьянского).
После присяги войск на верность новому строю, первый сказал “приличествующую событию” проповедь, а последний приветствовал солдат гарнизона возгласом: “Благоверному Временному Правительству – “Ура!””. И войска дружно ответили: “Ура!”.
В целом, во время проведения “дней свобод” духовенство призывало народ к поддержке и содействию новой власти, к христианской любви и созидательному труду, разъясняло о необходимости доведения войны до победного конца. Проповедническая деятельность такого содержания являлась одним из способов доведения политики правительства до широких масс населения.
Об отношении духовенства (и, в частности, отдельных представителей епископата) РПЦ к событиям Февральской революции свидетельствует и его участие в праздновании дня солидарности трудящихся 1 Мая (18 апреля ст. ст.).
Однако участие священнослужителей не было повсеместным: в Москве торжественные службы в честь Первомая состоялись лишь в немногочисленных церквах, а также по личному распоряжению управляющего Московской епархией епископа Дмитровского Иоасафа (Каллистова) в Храме Христа Спасителя.
В этом же русле высказался и находившийся в Москве управляющий Холмской епархией епископ Бельский Серафим (Остроумов): “Нам сегодня следовало бы быть в храмах, чтобы душою слиться с теми, кто ныне празднует, торжественным богослужением, звоном колоколов показать, что мы действительно сочувствуем той свободе, которая провозглашена в великие мартовские дни и которая дорога нам, потому что она покоится на учении Самого Христа и апостолов и составляет дух и сущность Евангелия.
Мы должны были быть сегодня с народом, как Христос был с ним всегда, ибо ни одно учение так не демократично, как евангельское”. Поддерживая мысли епископа Серафима, управляющий Московской епархией отметил, что в будущем “надо принять за правило” служить торжественные службы с крестными ходами, праздничным звоном, и многолетиями благоверному Правительству “во дни народных праздников, имеющих быть в будущем”.
Таким образом с 1918 года по планам московского епископата “день солидарности рабочих всего мира, боевой смотр сил трудящихся всех стран” 1 Мая должен был принять религиозный характер. Этому способствовало и то, что, по словам современников, в 1917 г. Первомай “превратился из чисто пролетарского в праздник всего русского народа”.
(В условиях начавшихся со стороны Советской власти гонений на Православную церковь, духовенство РПЦ изменило собственную позицию относительно своего участия в празднике 1 Мая. В связи с тем, что этот день в 1918 г. приходился на среду Страстной седмицы (когда на богослужениях вспоминается предательство Иудой И. Христа), то Поместный Собор РПЦ 7 (20) апреля 1918 г. принял постановление о недопустимости для верующих в этот день принимать участие в каких-либо уличных шествиях, оскорбляющих религиозные чувства православных).
В других местах праздник 1 Мая отмечался духовенством более широко и торжественно. Например, в честь него в Каменец-Подольске городским и военным духовенством совместно с епископом Подольским и Брацлавским Митрофаном (Афонским) был совершён благодарственный молебен. Аналогичные богослужения по случаю рабочего праздника под руководством местных архипастырей – епископа Туркестанского и Ташкентского Иннокентия (Пустынского) и епископа Томского и Алтайского Анатолия (Каменского) – состоялись в г. Верном и Томске. В последнем, в конце богослужения архиерей возгласил многолетие всем трудящимся.
В праздничном первомайском митинге на соборной площади Новочеркасска принимали участие руководитель Донской епархии архиепископ Митрофан (Симашкевич) и его викарий – епископ Аксайский Гермоген (Максимов). В своём обращении к воинам и народу викарный епископ сказал, что с “воцарением” в России свободы “засияло солнце радости и наступит благоденствие мира”. По окончании своей речи Гермоген благословил собравшийся народ.
Другая позиция представителей епископата
Однако известны случаи и другой позиции представителей епископата в отношении праздника рабочих. Так, епископ Пермский Андроник (Никольский) отказался принять в нём своё участие, а начальник Российской духовной миссии в Пекине епископ Переславский Иннокентий (Фигуровский) публично называл Первомай языческим праздником.
Буквально накануне Первомая, 16 апреля (29 апреля н. ст.) 1917 г., в г. Томске отмечался ещё один новый праздник – “Первый День женского равноправия”. Такое название на волне революционных событий было присвоено церковному празднику – дню “памяти святых жён-мироносиц”, отмечаемом в третий воскресный день после Пасхи. Однако местное духовенство своим участием в городских торжествах фактически легитимировало светское название. В честь женского праздника епископом Томским Анатолием на соборной площади был отслужен молебен и сказана проповедь.
На примере члена IV Государственной думы епископа Томского Анатолия можно проследить достаточно быстрый процесс политической переориентации представителя иерархии в период Февральской революции: от благословения знамени Союза русского народа (11 марта), объявления смены власти как “свершившей воли Божией” и призыва к пастве о необходимости умиротворения и послушания Временному правительству (14 марта) – до публичного участия в революционных праздниках (16 и 18 апреля), включая торжества по случаю социалистического Первомая.
Быструю политическую переориентацию епископата (у многочисленных его представителей она осуществилась буквально в одночасье) можно объяснить четырьмя факторами.
Первый – недовольство архиереев своим “порабощённым” положением в императорской России: духовенство с начала ХХ века постепенно становилось в оппозицию к царской власти, стремясь освободиться от государственного надзора и опеки, желая получить возможность самоуправления и самоустроения.
Это освобождение связывалось со свержением царской власти, о чём весной и летом 1917 г. духовенство признавалось как в устных проповедях, так и в церковной периодической печати. (Например, утверждалось, что демократическая форма государственного управления, в отличии от самодержавной, даёт более благоприятные условия развития церковной жизни.)
Второй фактор – желание духовенства угодить широким народным массам и подчеркнуть своё единство с паствой с целью получить в будущей политической системе России достойное для себя место.
В третью очередь влияло вполне искреннее чувство радости по поводу наступления долгожданных церковных и гражданских “свобод”, декларированных Временным правительством. На политическую переориентацию отдельных представителей епископата в течение первых дней и недель весны 1917 г. влиял и четвёртый фактор – страх перед революционными событиями.
Объяснением тому служит то, что объявление церковным иерархом своей реакционной позиции было практически тождественно немедленной постановке вопроса – как местными властями, так и подведомственным (как правило, более радикально настроенным духовенством) – о смещении архиерея с его кафедры.
Революционные иллюзии духовенства стали рассеиваться вместе с наступлением общего разочарования граждан России в политике Временного правительства.
Вместе с тем, в стране углублялся экономический кризис, разваливалась армия, в обществе обострялась борьба между различными буржуазными и социалистическими партиями. Народ устал от продолжавшейся больше трёх лет войны, на фоне которой все кризисные явления резко усиливались и грозили самому существованию Российского государства.
Во внутрицерковной жизни весной и летом резко обозначился кризис власти. Заключался он, с одной стороны, в том, что высшая иерархия стремительно теряла власть над рядовыми священниками.
Св. синод получил от епархиальных архиереев множество жалоб на падение на местах церковной дисциплины. Епископы докладывали, что приходские священнослужители прекратили сдавать в консисторские кассы деньги, необходимые на епархиальные нужды. .
Во многих областях среди духовенства организовывались различные обновленческие союзы, в своих программах ставившие целью не только либерализацию религиозной жизни и проведение коренных преобразований церковного строя, но и захват власти в епархиях.
Вследствие этого иерархи стали переходить в оппозицию революции. Они начали связывать свои надежды на восстановление внутрицерковной дисциплины если не с сильной властью в стране, то с установлением “церковного монархизма” – патриаршества.
Всё вышеизложенное позволяет сделать вывод, что политическая позиция епископата в период Февральской революции послужила одним из важных факторов, решивших судьбу монархии.
Призывы иерархов РПЦ к признанию Временного правительства, спокойствию и созидательному труду побуждали народ к повиновению новой власти, способствовали формированию у него положительного отношения к свержению династии Романовых и, тем самым, фактически узаконивали буржуазно-демократическую революцию.
По словам князя Жевахова, российская “революция явила всему миру портретную галерею революционеров, облечённых высоким саном пастырей и архипастырей Церкви”.
Михаил Бабкин
