Предисловие
Главный миф
После окончания войны
Майрановский: советский доктор Менгеле
Лаборатория
Из доклада МГБ
Известны имена
Естествоиспытатель над гоями
Находясь в тюрьме
Ранний советский гуманизм
Судьба НКВДиста-карателя Бражнева
Помочь, проекту "Провидѣніе
Предисловие
Главной темой в соцмедиа в последние дни стала антисемитская колонка Скойбеда в «Комсомолке»: «Порою жалеешь, что из предков сегодняшних либералов нацисты не наделали абажуров».
Если абстрагироваться от этого ненавистничества, то стоит признать: в Европе изделиям из человеческой кожи – сотни лет, и в их основе лежало не политическое, а эстетическое.
Статья авторства Ульяны Скойбеда была опубликована на сайте «Комсомолки» 13 мая. В ней автор рассуждает о словах Гозмана (праволиберального политика и заместителя Чубайса в РОСНАНО) в адрес недавно вышедшего на телеканале «Россия» сериала «Смерть шпионам.
Лисья нора» о буднях специального контрразведывательного подразделения времен Великой Отечественной войны. В своем блоге на радиостанции «Эхо Москвы» он написал, что слово «СМЕРШ» должно стоять в одном ряду со словами «СС», НКВД и «гестапо».
Тут же Скойбеда посетовала про «абажуры из либералов», которые стоило бы сделать.
Статья и Гозмана, и Скойбеда вызвала ажиотаж у публики из соцсетей и интернет-СМИ. Отреагировали на скандал и власти: Роскомнадзор вынес письменное предупреждение сайту газеты «Комсомольская правда» в связи с публикацией материала о Леониде Гозмане и контрразведке СМЕРШ.
Оставим двух членов провластных структур разбираться друг с другом, а мы лучше проведём краткий экскурс в «изделия из человеческой кожи», о которых идёт речь в статье Скойбеда.
Главный миф
Развенчиваем главный миф: в качестве сырья для абажуров и прочих изделий в нацистской Германии выступали не евреи, а люди с «особенной кожей» – в основном татуированной или «красивым оттенком».
Разумеется, евреи в этот список попасть тоже могли, но на практике 90% людей, с которых сдиралась кожа, были представителями криминального мира, цыгане и моряки, попавшие в концлагерь. Именно они в основном и наносили татуировки в первой половине ХХ века.
Самая известная «кожаная мастерская» находилась в концлагере Бухенвальд, а заведовала ей Ильза Кох, супруга коменданта этого филиала ада на земле.
Её прозвали «мадам абажур». Она использовала выделанную кожу убитых мужчин для создания разнообразной домашней утвари. Особенно Ильзе нравились абажуры.
(Ильза Кох)
Тела, имеющие «художественную ценность», доставляли в патологоанатомическую лабораторию, где их обрабатывали спиртом и аккуратно сдирали кожу. Затем ее высушивали, смазывали растительным маслом и упаковывали в специальные пакеты.
А Ильза тем временем совершенствовала свое мастерство. Из кожи заключенных она стала шить перчатки и ажурное нижнее белье.
Оказалось, что даже для СС это было слишком. Это «ремесло» не осталось не замеченным властями. В конце 1941 года супруги Кох предстали перед судом СС в Касселе по обвинению в «чрезмерной жестокости и моральном разложении». Однако садистам удалось избежать наказания.
Суд решил, что они стали жертвой оговора со стороны недоброжелателей. Мастерская в Бухенвальде заработала на полную мощность.
Открытки из кожи военнопленных (около 3600 шт.), сумочки и портмоне, заколки, бельё и перчатки, а так же кожаные переплеты для книг – далеко не полный перечень такой продукции.
Многие ее подруги, жены военных делали заказы и с удовольствием приобретали изделия из коллекции фрау Ильзы.
После окончания войны
После окончания войны комендант концлагеря Бухенвальд был казнён, а его жена покончила с собой в тюрьме в 1967 году.
Но и нацисты не были первопроходцами в деле использования человеческой кожи для поделок. Веком-двумя ранее такое ремесло считалось обыденным. Не видели ничего зазорного в изделиях из человеческой и простые люди.
К примеру, американский убийца и грабитель Джеймс Аллен не только написал мемуары о своей преступной жизни, но и завещал переплести их в его кожу, а затем подарить Джону Фенно, ограбленному им однажды. Аллена казнили в 1837 году в штате Массачусетс.
Его мемуары и сейчас хранятся в бостонской библиотеке городского научного общества «Атениум». Там же хранится книга, переплет которой изготовлен из кожи Джорджа Уолтона – одного из основателей США, подписавшего декларацию о независимости от штата Джорджия.
Часто для переплётов использовали кожу осужденных на смерть. Поскольку смертники не имели уже никаких прав, с их телами можно было делать всё, что угодно.
Например, такие переплеты вошли в моду во Франции конца XVIII века, ознаменовавшегося революцией 1789 года. Неугодных аристократов пускали на обложки, словно призывая их таким образом искупить свою вину перед государством и получить последнюю возможность стать для него полезным. Из кожи одного такого неугодного даже сделали переплёт первой конституции молодой французской республики.
Получается, символы государственности двух могущественных стран – США и Франции – основаны на изделиях из человеческой кожи: из них сделаны местные Конституции.
Ниже представлены изделия из человеческой кожи, в основном – из мастерской Ильзы Кох, а также её предшественников из США и Франции:
Григорий Майрановский: советский «доктор Менгеле»
Григорий Майрановский возглавлял главную лабораторию ядов НКВД/МГБ до начала 1950-х. Через его опыты прошли сотни советских заключённых – многих добивал главный палач СССР Василий Блохин. Ядами Майрановского были отравлены десятки противников Сталина, в т.ч. за границей. Доктор-садист отделался только 10 годами тюрьмы.
После окончания Второй мировой войны общественность ужаснула вскрывшаяся правда о врачебных экспериментах нацистов в концлагерях. Основные экспериментаторы были казнены, а имя доктора Менгеле стало нарицательным, означая врача-садиста.
В СССР тоже были свои учёные-садисты, проводившие свои эксперименты на живых людей, тоже, как и в Германии – в основном на заключённых концлагерей (ГУЛАГа). В отличие от Германии, их имена не то что не стали именем нарицательным, но даже по-настоящему эти люди не были осуждены, а их «работа» считалась простой службой на благо НКВД/МГБ, а значит – и всей страны.
Один из таких советских экспериментаторов-садистов – Григорий Моисеевич Майрановский.
Григорий Майрановский (1899-1964), обучался в Тифлисском университете и потом во 2-м Московском медицинском институте, который окончил в 1923 году. С1928 года был аспирантом, научным и старшим научным сотрудником Биохимического института им. А.Н.Баха, а в 1933-1935 годах руководил токсикологическим отделом того же института; в 1934-м назначен заместителем директора института. В 1935 году Майрановский перешел во Всесоюзный институт экспериментальной медицины (ВИЭМ), где по 1937 год заведовал секретной токсикологической спецлабораторией.
В 1938-1940 годах он был старшим научным сотрудником отдела патологии терапии ОВ (отравляющих веществ) и одновременно начал работать в системе НКВД. С 1940 года до момента ареста (13 декабря 1951 года) Майрановский целиком отдавал себя работе в «лаборатории смерти», стал полковником госбезопасности, доктором медицинских наук, профессором.
(Григорий Майрановский)
Работа лаборатории Майрановского определялась Положением, утвержденным правительством, и приказами по НКВД-МГБ. Непосредственно её работу курировал министр госбезопасности или его первый заместитель. За время существования этого засекреченного объекта у него было несколько названий: Лаборатория №1, Лаборатория №12, Лаборатория X, Камера. Основная цель лаборатории состояла в поиске ядов, которые нельзя было бы идентифицировать при вскрытии. Яды и способы их применения испытывались на заключённых.
Лаборатория
Лаборатория размещалась в угловом доме по Варсонофьевскому переулку, где было отгорожено пять отсеков, на дверях которых были смотровые глазки. Действие каждого препарата, как правило, опробовалось на 10 «подопытных». За мучениями жертв, не умерших сразу, экспериментаторы наблюдали в течение 10-14 дней, после чего их добивали.
В конце концов был найден яд с требуемыми свойствами — «К-2» (карбиламинхолинхлорид), который убивал жертву быстро и не оставлял следов.
Для проверки надежности яда К-2 была проведена «независимая экспертиза»: труп одного из отравленных этим ядом был доставлен в морг института им. Склифосовского, и там патологоанатомы произвели обычное вскрытие. Диагноз ничего не подозревающих врачей был однозначный: человек умер от острой сердечной недостаточности.
В 1942 году Майрановский обнаружил, что под влиянием определённых доз рицина «подопытный» начинает исключительно откровенно говорить, и получил одобрение руководства НКВД-НКГБ на работу по «проблеме откровенности» на допросах.
Два года ушло на эксперименты по получению «откровенных» и «правдивых» показаний на допросах под влиянием медикаментов. Допросы с использованием медикаментов проводились не только в лаборатории, но и в тюрьмах Лубянки №1 и №2. Оценивались и способы введения ядов в организм жертвы.
Сначала яды подмешивались к пище или воде, давались под видом «лекарств» до и после еды или вводились с помощью инъекций. Было опробовано и введение яда через кожу — ее обрызгивали или смачивали ядовитыми растворами. Проверялась возможность использования колющей трости и стреляющей авторучки.
Из доклада старшего следователя МГБ
Из доклада старшего следователя МГБ Молчанова в Прокуратуру СССР в 1953 году следует, что по заданию Берии «Майрановский до конца 1949 года занимался разработкой вопроса об отравлении пылеобразными ядовитыми веществами через вдыхаемый воздух». Трудно назвать общее число жертв экспериментов врача-садиста с ядами, проводимых в лаборатории; разные источники называют цифры от 150 до 300 человек.
По утверждению полковника КГБ Владимира Бобренева, имевшего доступ к следственным делам Берии, Судоплатова и Майрановского, часть жертв составляли уголовники, но большую часть — проходившие по статье 58. Среди жертв также были немецкие и японские военнопленные, польские граждане, корейцы и китайцы.
Бобренев указывает, что по меньшей мере четверо немецких военнопленных в 1944 году, а в конце 1945 года ещё трое немецких граждан были «использованы» для экспериментов. Последние трое были антифашистами-политэмигрантами, бежавшими из нацистской Германии; они умерли через 15 секунд после летальных инъекций.
Тела двух жертв были кремированы, третье тело было доставлено в институт скорой помощи им. Склифосовского. Патологоанатомическое вскрытие показало, что покойный умер от паралича сердца; следов яда патологоанатомы не нашли. Японские военнопленные, офицеры и рядовые, а также арестованные японские дипломаты использовались в экспериментах по «проблеме откровенности».
Судоплатов позднее писал: «Проверка, проведённая еще при Сталине, после ареста Майрановского, а затем при Хрущеве в 1960 году в целях антисталинских разоблачений показала, что Майрановский и сотрудники его группы в 1937-1947 годах и в 1950 году привлекались для приведения в исполнение смертных приговоров и ликвидации неугодных лиц по прямому решению правительства, используя для этого яды».
Судоплатов в своих мемуарах заявлял, что ему известно о четырех фактах ликвидации «опасных врагов» Советского государства, в которых принимал участие Майрановский.
В этих операциях участвовал и сам Судоплатов. Это были А.Я. Шумский — один из руководителей украинского националистического движения, Теодор Ромжа — архиепископ украинской униатской церкви в Ужгороде, Самет — польский еврей, установивший контакты с англичанами и намеревавшийся эмигрировать в Палестину, и Исайя Оггинс — американский гражданин, исполнявший задания НКВД за рубежом и арестованный по подозрению в двойной игре. Судоплатов высказывает предположение, что Майрановский мог быть использован также и в ликвидации Рауля Валленберга.
Он пишет: «Валленберг был переведён в спецкамеру «Лаборатории-Х», где ему сделали смертельную инъекцию под видом лечения. Медслужба тюрьмы не имела ни малейшего представления об этом, и его смерть была констатирована в обычном порядке. Однако министр госбезопасности Абакумов, очевидно, осведомленный о подлинной причине смерти Валленберга, запретил вскрытие тела и приказал кремировать его».
Судоплатов также упоминает о других случаях, когда спецагент Эйтингон (который свободно говорил на нескольких языках) приглашал иностранцев на специальные квартиры МГБ в Москве, где их ждал с «осмотром» «доктор» Майрановский. Судоплатов повторял, что всё это происходило по прямому указанию высшего руководства ВКП(б) и членов правительства.
Известны имена сотрудников лаборатории
Известны имена сотрудников лаборатории: это помощник Майрановского А.Григорович, химик В.Щеголев, руководитель бактериологической группы профессор (с 1948 года академик ВАСХНИЛ) С.Муромцев, фармацевт В.Наумов, Кирильцева, Маг, Дмитриев, Емельянов, Щеглов. Сотрудники МГБ М.Филимонов, Н.Эйтингон и Ф.Осинкин присутствовали при экспериментах и участвовали в них. К постановке экспериментов привлекались также учёные — заключенные Аничков и Горский.
«Специфика» работы лаборатории «давала свои плоды»: Филимонов начал серьезно пить после 10 «экспериментов», а Муромцев не смог продолжать работу после 15 «опытов». В своём прошении о реабилитации, посланном на имя генерального секретаря ЦК КПСС, Майрановский писал, что из-за стресса сотрудники Щеголев и Щеглов покончили жизнь самоубийством, Филимонов, Григорович и Емельянов превратились в алкоголиков или заболели психически, а Дмитриев и Маг стали неработоспособны.
После окончания войны Майрановский и два других сотрудника лаборатории были командированы в Германию для розыска немецких специалистов по ядам, экспериментировавших на людях. Однако достижения нацистских учёных в этой области оказались более скромными, чем у советских.
В 1946-м, после ухода с поста заведующего лабораторией, Майрановский под руководством Судоплатова и Эйтингона стал «трудиться» в «Управлении спецопераций» в качестве палача, орудием убийства у которого были яды. В 1951 году Майрановский вместе с Эйтингоном, Райхманом, Матусовым и А.Свердловым (сыном Якова Свердлова) были арестованы и обвинены в незаконном хранении ядов, а также в том, что они являются участниками сионистского заговора с целью захвата власти и уничтожения руководителей государства, включая Сталина.
Следователям удалось выбить необходимые признания у Майрановского (он отказался от них в 1958 году) и у заместителя начальника секретариата Абакумова – Бровермана. Сам Майрановский на допросах 6 и 7 августа 1953 года подробно рассказал, какие яды он испытывал на заключённых. В списке полтора десятка наименований, от неорганических соединений мышьяка и таллия, цианистых калия и натрия до сложных органических веществ: колхицина, дигитоксина, аконитина, стрихнина и природного яда – кураре.
Естествоиспытатель над гоями
Как увлечённый естествоиспытатель, Майрановский не мог не поделиться со следователем «своими открытиями» и впечатлениями. Он подробно рассказывал о картине отравления тем или иным ядом. Например, о том, что наиболее мучительной была смерть от аконитина, которым он отравил десять человек: «Должен сказать, что мне самому становится жутко, когда я вспоминаю всё это».
Ему был задан вопрос и об опытах с отравленными пулями. При таких опытах в подвале присутствовали Майрановский, Филимонов, Григорович, Блохин (сталинский палач-рекордсмен – лично расстрелявший более 20 тысяч человек) и его работники из спецгруппы.
Применялись облегчённые пули, внутри которых был аконитин: «В Варсанофьевском переулке, в верхней камере мы проделали опыты, кажется, на трёх человеках. Потом эти опыты проводились в подвале, где приводились приговоры в исполнение, в том же здании Варсанофьевского переулка. Здесь было проведено опытов над десятью людьми. Производились выстрелы в «неубойные» места разрывными пулями.
Смерть наступала в промежуток от 15 минут до часа, в зависимости от того, куда попала пуля. Стреляли в «подопытных» Филимонов или кто-либо из спецгруппы. Все случаи при применении отравленных пуль кончались смертью, хотя я вспоминаю один случай, когда подопытного достреливали работники спецгруппы.
И был случай, когда пуля остановилась у кости, и подопытный её вытащил». Майрановский вспомнил также об опытах с отравленной ядом подушкой, что вызывало сон, и о том, как подопытным давали большие дозы снотворного, что приводило к смерти.
Его дело рассматривалось Особым совещанием при министре госбезопасности. Майрановского приговорили к 10 годам лишения свободы за незаконное хранение ядов и злоупотребление служебным положением. Срок наказания он отбывал во Владимирской тюрьме.
По иронии судьбы в той же тюрьме содержался и нацистский коллега Майрановского, один из самых страшных врачей-экспериментаторов Освенцима Карл Клауберг. Вместе с другими военнопленными он был освобожден в 1955 году, вернулся в Германию, где открыл собственную врачебную практику.
Он не только не скрывал своего участия в «медицинских» экспериментах по стерилизации женщин в Освенциме, но даже широко рекламировал их. Он был вновь арестован и в 1957 году умер в Киевской тюрьме, ожидая нового процесса.
Находясь в тюрьме
Находясь в тюрьме, Майрановский боролся за своё освобождение и написал несколько писем на имя министра госбезопасности С.Игнатьева, а позднее — Берии. В феврале 1953 года он писал Берии: «Я обращаюсь к Вашему великодушию: простите совершенные мною преступные ошибки.
У меня есть предложения по использованию некоторых новых веществ: как снотворного, так и смертельного действия; в осуществление этой вполне правильной Вашей установки, данной мне, что наша техника применения наших средств в пищевых продуктах и напитках устарела и что необходимо искать новые пути воздействия через вдыхаемый воздух. Мы яды давали через пищу, различные напитки, вводили яды при помощи уколов шприцем, тростью, ручкой и других колющих, специально оборудованных предметов. Также вводили яды через кожу, обрызгивая и поливая её».
В письме из Владимирской тюрьмы в апреле 1953-го он писал: «Моей рукой был уничтожен не один десяток заклятых врагов Советской власти, в том числе националистов всяческого рода (и еврейских) — об этом известно генерал-лейтенанту Судоплатову» — и заверял Берию: готов выполнить «все Ваши задания на благо нашей могучей Родины». Меркулов, будучи арестованным, на допросе признал, что лично давал разрешение Майрановскому на применение ядов к 30-40 осужденным, пояснив, что никто, кроме него и Берии, не мог давать таких разрешений.
На допросе 27 августа 1953-го Майрановский показал, что участвовал в операциях по устранению людей в ходе тайных встреч на конспиративных квартирах. Задания получал через Судоплатова. Обсуждение предстоящих акций проходило у Берии или Меркулова и во всех случаях в обсуждении принимал участие Судоплатов, а иногда Эйтингон и Филимонов.
Как пояснил Майрановский, «мне никогда не говорилось, за что то или иное лицо должно быть умерщвлено, и даже не назывались фамилии». Майрановскому организовывали встречу с потенциальной жертвой на конспиративной квартире, и во время еды и выпивки, как он пояснил, «мною подмешивались яды», а иногда предварительно «одурманенное лицо» убивал посредством инъекции. Как сообщил Майрановский, «это несколько десятков человек».
После освобождения в начале 1962 года Майрановскому было запрещено жить в Москве, Ленинграде и столицах союзных республик. Последние годы жизни он работал в НИИ в Махачкале.
В 1989 году сыновья Майрановского попытались вновь подать прошение о посмертной реабилитации их отца. В своём ответе на это прошение старший помощник Генерального прокурора СССР В.Илюхин писал: «Его (Майрановского) вина в совершении преступлений материалами уголовного дела доказана. Оснований к пересмотру дела и реабилитации Майрановского Г.М. не имеется».
(Цитаты: Владимир Игнатов, «Палачи и казни в истории России и СССР», изд-во «Вече», 2014)
Ранний советский гуманизм: как сиделось в тюрьме в 1919-20 годах
В 1919 году в Московской губернской уголовной тюрьме был организован великорусский оркестр заключённых. На примере его членов видно, насколько была гуманна ранняя советская власть: зеков выпускали на вольные работы; тюремные сроки за хорошее поведение сокращались в разы, раз в год случались амнистии.
В 1919 году, когда Советская Россия была поглощена войной с внутренними и внешними врагами, борьбой с голодом и эпидемиями, в знаменитой «Таганке» – Московской губернской уголовной тюрьме – был организован великорусский оркестр заключённых.
Организовал его заключённый – князь Чагадаев. До революции он был помощником Андреева в популяризации русского народного музыкального творчества за рубежом, солировал в Андреевском оркестре, основал Лондонский королевский оркестр.
Помогал Чагадаеву другой заключённый – Сухотин, бывший поручик, участник убийства Распутина. Оба они в 1918 году работали в Главном управлении по снабжению металлами «Расмеко»: Сухотин – заместителем заведующего, Чагадаев – секретарём. Созданное ещё в 1915-м, в декабре 1917 года оно было включено в ВСНХ как исполнительный орган его металлургической секции. Осенью 1918 году Сухотин и Чагадаев были арестованы за «вымогательство взяток» по «делу Расмеко».
Дело ввиду особой важности разбиралось в Верховном Ревтрибунале при ВЦИК. Обвинялись они в том, что, «состоя на службе Советской республики по взаимному между собою соглашению вымогали взятки у владельцев металлургических фабрик, задерживая отпуск металлов и отказывая в нём».
Заведующий «Расмеко» Каупуш, которого обвинение сочло «главным виновником преступных действий», скрылся. Сухотин, его заместитель, объяснил на суде, что Каупуш старался ограничить выдачу металлов частным предприятиям, так как опасался сокращения запаса металлов, приостановки деятельности предприятий и массового расчёта рабочих».
Обвинитель Крыленко потребовал для них высшей меры наказания, и суд приговорил их к расстрелу. Однако вскоре по решению Президиума ВЦИК смертная казнь была заменена на бессрочное лишение свободы с принудительными общественными работами.
Их идею организовать в тюрьме оркестр поддержал Центральный карательный отдел Наркомата юстиции РСФСР, в чьём ведении находилась тюрьма. С мая 1918 года отделом руководил Саврасов. Он и его сотрудники решили, что оркестр – дело нужное для агитации и просвещения.
Численность созданного оркестра составляла в разное время 14-18 человек. Занятые в нём заключённые были выходцами из разных социальных групп, разных возрастов, каждый со своей судьбой. Сроки отбывали за разные преступления: кражи «по нужде», грабежи, бродяжничество, убийство, дезертирство, за вымогательство взяток и другие. Самому молодому было 15 лет, самому старому – 85.
С музыкой в своей прежней, свободной, жизни был связан и ещё один оркестрант – Колобов, тюремный учитель музыки. Ему было всего 19 лет. Осенью 1917 года он вступил в Красную гвардию, затем – в Красную армию. Он совершил вооруженное ограбление: по его собственному признанию, его «замучил голод». Он был осуждён на заключение в тюрьме «до конца Гражданской войны».
Для каждого оркестранта не только любовь к музыке стала важным мотивом для участия в оркестре. Это давало возможность периодически покидать стены тюрьмы: для игры на концертах-митингах. И ещё давало надежду на сокращение срока заключения.
Так, музыкант Смыслов, осуждённый за то, что «как член РКП (б) был мобилизован на фронт, но по назначению не отправился», в 1920 году несколько раз писал в Комитет по борьбе с дезертирством: просил «освобождения и посылки как честного красноармейца на Польский фронт», «горя желанием искупить свою вину в деле уничтожения нашего последнего врага – польских белогвардейцев».
Другой оркестрант – Каменев, – приговорённый к 20 годам заключения, писал прошение в Центральный карательный отдел с просьбой «дать спокойно умереть на защите революции, а не «гнить паразитом в тюрьме». Будучи красноармейцем и «жертвой «экспоатации», он убил своего брата на почве идеологических разногласий: брат был школьным учителем, содержал после смерти родителей, всех братьев и сестёр, был офицером, приверженцем кадетской партии и «вращался в кругу «итилегенцы».
Убил «во время сна, в постели… выстрелом из револьвера в голову», «в порыве молодого горячего сердца», поскольку, дескать, в ином случае «от руки брата… пала бы не одна жертва пролетариата, получившая удар в спину». Своё прошение об отправке на фронт Каменев заключил словами: «В переживаемое наше дорогое время, где все честные граждане на защите и строительстве революции, тот только не кузнец счастья трудового народа, кто может спокойно жить в стенах тюрьмы».
Преступник «по должности» Трусов несколько раз писал заявления во ВЦИК с просьбой назначить на работу в одну из трудовых колоний как способного крестьянина. Осуждён он был за то, что, будучи секретарем приемной комиссии при Богородском военкоме, снабжал дезертиров поддельными документами, чтобы они имели возможность в дальнейшем уклоняться от службы в Красной армии.
Так, прошение удовлетворили у поляка, русского подданного, Юрчинского. Осуждённый на 5 лет за кражу, которую совершил, будучи безработным, он имел на содержании жену (она тоже отбывала тюремное заключение – в женской тюрьме) и двоих детей, 3-х и 5 лет.
В своем заявлении в Центральный карательный отдел, апеллируя к своему опыту службы в 1-м Московском советском караульном полку, просил отправить его в трудовую колонию: дескать, хорошо знаком со всеми земледельческими орудиями, паровыми молотилками и сельскохозяйственными работами. В мае 1920 года по распоряжению Московской распределительной комиссии его отправили в Кострому, в трудовую колонию «дорабатывать» там срок.
Существовала и возможность освобождения «на поруки». Так, на поруки был отпущен 15-летний Ульянов – самый младший участник оркестра. Работал он столяром. Арестовали его за появление в общественном месте в пьяном виде и «дезертирство».
Комиссия по делам несовершеннолетних, ввиду неоднократного совершения им краж и побеге из приёмника-распределителя (именно это и сочли «дезертирством»), постановила направить его в Московский столичный народный суд Домникского участка. Рассмотрев дело, народный суд, решил, что Ульянов – «извращенный элемент, требующий исправления», и приговорил его к 3 годам заключения в Таганской тюрьме «для педагогического воздействия».
После заключения его в тюрьму выяснилось, что приговор ему был вынесен в нарушение декрета Совнаркома от 4 марта 1920 года «О суде над несовершеннолетними». Не было также принят во внимание тот факт, что тюремное заключение для несовершеннолетних было отменено ещё по Декрету о комиссиях для несовершеннолетних, принятому 17 января 1919 года. В итоге через четыре месяца после заключения его забрала на поруки родная тётя.
Более реальной возможностью сократить срок заключения были амнистии. Объявлялись они часто: по случаю годовщин Октябрьской революции и решающих побед Красной армии.
Так, 5 ноября 1919 года по общей амнистии, объявленной ВЦИК ко 2-й годовщине Октябрьской революции, был снижен срок заключения одному из оркестрантов – Боровикову. Бывший заводской слесарь, он был осуждён за вооруженное ограбление: угрожая убить, ограбил комиссара юстиции Апина, приехавшего в Москву в качестве представителя Комиссариата юстиции Западной Сибири и Степного края на I Всероссийский съезд областных и губернских комиссаров юстиции (20-26 апреля 1918 года).
В вину ему вменялись также уличные ограбления, убийство двух соучастников, и кража 53 тысяч рублей из кассы завода Ганзелинского. Срок ему был снижен с 10 до 3-х лет.
Через год, по амнистии 1920 года, которая была объявлена после занятия Красной армией Крыма и торжественного объявления об окончании Гражданской войны, были снижены сроки заключения большинству оркестрантов. Другим тюремное заключение заменено или принудительными работами «под стражей», или «без содержания под стражей».
Приговорённые к заключению «до окончания Гражданской войны» получили свободу. Именно по этому пункту амнистии был освобожден из тюрьмы и направлен на принудительные работы без лишения свободы тюремный учитель музыки Колобов. Поляку Юрчинскому – «знатоку молотилок», – отправленному в Кострому, 5-летний срок заключения был заменен принудительными работами без лишения свободы на 1 год и 4 месяца.
Другому оркестранту – Коршунову – 10 лет тюремного заключения с принудительными работами были заменены 3-мя годами принудительных работ по специальности. Бывший конторщик Московского телеграфа, он был осужден за участие в краже 11 мешков муки из запломбированного вагона на железнодорожной станции Москва-товарная. Сам он объяснял причины совершения преступления «голодом семьи».
Таким же образом была применена амнистия 1920 года и к Леонову, бывшему заведующему складами Центроснаба, занимавшегося снабжением армии и населения. Леонов был заключен в Таганскую тюрьму за участие в убийстве.
До начала 1921 года истекли сроки заключения шестерых оркестрантов. Однако они предпочли остаться в тюрьме: чтобы выйти на свободу с другими своими товарищами оркестру.
Такой выбор сделал тюремный учитель музыки Колобов. Получив 26 ноября 1920 года ордер об освобождении, он написал заявление в Центральный карательный отдел: «Мною сего числа получен ордер на освобождение.
Приняв его с чувством сердечной благодарности, но, состоя членом великорусского оркестра заключённых Московской Таганской тюрьмы с первых дней его основания, сроднившись с ним, мне, должно открыто заявить, тяжело расставаться с товарищами, участвующими в оркестре, не зная, какова их дальнейшая участь, и тем самым расстраивать с таким трудом созданную музыкальную единицу.
Вследствие этого отказываюсь от освобождения впредь до выяснения вопроса об освобождении остальных моих товарищей по оркестру».
30 декабря 1920 года постановлением Московской распределительной комиссии начальнику Таганской тюрьмы было предложено «обратить» заключённых Алешко, Боровикова, Сухотина и Чагадаева на принудительные работы без содержания под стражей. Но, как было особо оговорено, с «правом оставления в тюрьме впредь до освобождения всего великорусского оркестра».
Таким образом, этим заключённым, по сути, был предоставлен выбор: либо выйти на свободу, либо остаться в тюрьме. Судя по всему, московское тюремное начальство хотело сохранить хорошо зарекомендовавший себя оркестр. Поступок Колобова подсказал им, как это можно сделать. Все четверо предпочли остаться в тюрьме, чтобы не разрушать музыкальный коллектив.
Освободиться из тюремного заключения в полном составе, путем направления на принудительные работы без лишения свободы, оркестру удалось благодаря ходатайству Центрального карательного отдела, направленному ВЦИК. Эго ходатайство ВЦИК удовлетворил. Освободили даже тех, кому несколько раз отказывали в амнистии и сокращении срока.
В один день, 16 февраля 1921 года, из «Таганки» вышли 14 оркестрантов. Вне этого состава оказались четверо. Подростка Михаила Ульянова взяла на поруки тетя. 85-летний Иван Федорович Алексеев, осужденный за убийство жены, и умер в «Таганке» «по дряхлости». Отправленный в Кострому Александр Михайлович Юрчинский, был обращен на принудительные работы в типографии. Михаил Николаевич Ростов, освобождённый последним из оркестрантов, в марте 1921 года, был направлен в Бюро принудительных работ при Московском Совете.
После освобождения оркестр переехал в общежитие Центрального карательного отдела. Оркестранты получили продовольственный паёк. Впереди Великорусский оркестр Таганской тюрьмы ждали выступления на концертах-митингах и прочих советских массовых празднествах.
(Цитаты: «Новый исторический вестник», №22, 2009)
Фотографии: Заключённые московских тюрем в 1920-е годы
Судьба НКВДиста-карателя Бражнева
Сталинский каратель из НКВД Бражнев в «бериевскую чистку» был осужден на 7 лет. Перед приходом немцев в Харьков он сбежал из тюрьмы, и сдался врагу. В абвере он стал руководителем школы диверсантов. У Гитлера он принялся за старое любимое дело – пытать и убивать «несогласных». После войны сталинско-гитлеровский каратель уехал в Австралию.
«Александр Бражнев» ценен как источник важной информации: уже после окончания войны он, находясь в американской зоне оккупации, написал мемуары о своей жизни и работе в НКВД. Книга вышла в Германии в 1951 году и поразила западный мир, ещё упоённый системой Сталина, победившей Гитлера.
Для того, чтобы правда о методах работы НКВД в конце 1930-х стала известной общественности, «Бражневу» пришлось совершить кульбит – превратиться из сталинского палача в палача гитлеровского, и остаться на Западе.
Первоначально его книга называлась «Записки чекиста», в издательстве НТС её назвали «Школа опричников». В предисловии к книге рассказывалось об авторе. Читателей сразу предупреждали, что «Александр Глебович Бражнев» – это псевдоним. Он был вынужден его взять, так и работал в абвере (армейской разведке Германии), где ему поменяли настоящее имя, и одновременно боясь привлечь внимание к себе чекистов. Уже в 1980-е функционеры НТС признавались, что, вероятно, имя автора было «Николай Потапов» и он действительно служил в НКВД следователем в звании сержанта (звание соответствовало армейскому лейтенанту).
Бражнев-Потапов (далее мы его всё же будем называть Бражнев, но помня, что это псевдоним автора) родился в 1914 году в Екатеринославской губернии (сейчас – Днепропетровская область Украины). В 1924-1925 годах его семья из восьми человек переезжает на хутор около города Чугуева Харьковской области. Во время раскулачивания в 1931 году Бражнев уезжает в Харьков, где устраивается на работу на завод «Южномонтажстрой».
Становится комсомольцем, женится на дочери высшего офицера. Тесть в 1936 году устраивает его в харьковскую школу НКВД. С 1937 года он – следователь НКВД, ведёт дела «врагов народа». В начале 1939 года во время «бериевских чисток» его за «жестокость, применение пыток, фальсификацию дел» сначала увольняют из органов, а потом осуждают на 7 лет лагерей.
Бражнев мотает срок не на севере, как тогда большинство «врагов народа», а тут же, в одном из харьковских лагерей. В сентябре 1941 года ИТЛ подвергся бомбёжке немецкой авиации, и в суматохе Бражнев смог бежать из лагеря. Два месяца он скрывался в местных лесах, а сразу по приходу немцев сдался им.
В ноябре 1941-го немцы предложили ему работу в немецких вооруженных силах. Далее он вспоминал (при допросах у американцев в 1946 году):
«При Советах я был в НКВД, но затем получил 7 лет лагерей. Немцы знали об этом. Моя работа заключалась в изучении паспортной системы (серии, номера, районы),нахождении для каждого района образцов печатей, бланков, паспортов, образцов партийных и комсомольских билетов, трудовых книжек, «броней».
К марту 1942-го я собрал все данные и окончил работу. 27 марта я полетел в Берлин, там я жил в отеле, у меня был свой переводчик. Затем меня послали в Австрию – в Тамвег – 100 километров от Зальцбурга. Мне были приданы офицеры из Люкенвальде – большей частью кавказцы, я работал с ними. У каждого должно было быть два комплекта документов – военные и гражданские. Тогда я возглавлял подразделение, готовившее высадки на вражескую (советскую) территорию. 500 человек было заброшено в Моздок 10 августа 1942 года. Они вернулись в декабре, взяв 28 тысяч пленных. Мы оставались за линией фронта, нас поддерживали чеченцы и ингуши.
Затем мы отступили в Ставрополь. Там я открыл контору, обучал, изготавливал документы, образцы подписей и т.д. Мы готовили людей для заброса «туда». Затем меня вызвали в Варшаву, в штаб Валли (подразделение абвера на восточном фронте). Мне было дано задание открыть разведшколу в Харькове. В августе 1943-го нас эвакуировали в Винницу (Абвер-Коммандо 202, северная Украина). Я организовал три разведшколы. В 1944-м мы перебрались во Львов.
Затем нас вызвало командование вермахта, группа армий Центр. Отделы изготовления документов были ликвидированы, осталась лишь одна в группе армий Центр – 26 офицеров на весь восточный фронт, под моим началом. У нас уже были сведения обо всей Красной Армии – вплоть до батальонов. У нас было 5 тысяч печатей, награды, 8 школ – я вел занятия. Готовились всевозможные варианты высадок в советский тыл (например, отправка во Владивосток). Около 75% контингента возвращалось.
Из Минска мы отступили в Варшаву, где как раз началось восстание. Я собрал лётчиков для высадки в Лодзи. В декабре 1944-го я был прикреплен к 1001 гренадёрскому полку РОА. Отступление в Канин – школа шпионов-подростков. Снова отступление – в Цихенау (Восточная Пруссия). Мне предложили отправиться на фронт в Литву работать с только что взятыми в плен. Чуть не попался. Улизнул в Орденсбург (Восточная Пруссия), та же работа.
Когда мы отступали, мы оставляли маленькие группы наших людей за линией фронта.
Дальнейшее отступление – Штеттин, Розенвальд, Ной-Руппин. Меня вызвали в Потсдам и предложили работать по той же специальности против англичан и американцев. Я согласился. Зигзагообразное отступление по Германии.
Капитуляция в Австрии. Арестован в 1946-м за то, что предоставлял людям документы и справки, подтверждающие, что они относятся к старой эмиграции (чтобы люди избежали выдачи в СССП). Меня выдал Барановский.
Затем меня увезли во Франкфурт. Обвинили в шпионаже и подделке документов. Обвинение было снято, а я освобожден – помогла моя книга «Дневник чекиста. Жатва».
Я был в абвере. В Харькове я случайно встретил двух моих личных врагов из НКВД. Я сам допрашивал их три дня и затем расстрелял.
Если бы в лагерях военнопленных в 1942-м не было бы террора, война бы тогда закончилась. Я допрашивал вновь прибывших. В 1941-42-м красноармейцы охотно давали показания, в 1943-44-м отказывались и лгали.
Войну я закончил немецким капитаном. Женился на немке».
В 1948 году Бражнев под новым именем эмигрировал из Германии в Австралию. Дальнейшая его судьба неизвестна.
Мы публикуем небольшую часть дневника Бражнева о его работе в НКВД в 1937-38 годах:
«Нa следующий день был экзaмен по политической подготовленности. Вызывали по очереди. Мне было зaдaно несколько вопросов по учебнику Ярослaвского. Экзaмен зaкончился около 12 чaсов. Нaс построили в коридоре и повели в огромную, человек нa двести, столовую. Столы нa четверых. Белоснежные скaтерти. Вaзы с цветaми.
Официaнты рaсстaвили перед нaми приборы в определённом рaзмещении ножей и вилок. В корзинaх принесли белый, нaрезaнный тонкими ломтикaми хлеб – в изобилии. Борщ был подaн в суповых мискaх, нaливaл себе кaждый, сколько хотел. Свинaя отбивнaя, с гречневой кaшей, былa подaнa тоже в особых тaрелкaх для жaркого. Нa третье – фруктовый кисель и мороженое.
Нaдо полaгaть, что у всех у нaс были одни мысли, – и у тех, что из aрмии, и у тех, что с производствa: тaких обедов мы не видывaли, про тaкие обеды рaсскaзывaли нaм стaрики, и мы к тaким рaсскaзaм относились недоверчиво.
* * *
«Нaш рaйон aрестов нaзывaлся Соломинкa. В него входили: Зелёный поселок, aвиaционный городок, сaхaрный институт имени Микоянa и aртиллерийскaя военнaя школa. В Зелёном поселке глaвным обрaзом жили ответственные рaботники и деятели искусств. Они подлежaли aресту почти все поголовно. Нaселение этого посёлкa, по вырaжению оперуполномоченного, состояло нa 100% из контрреволюционного элементa.
Нaчaлся кровaвый погром.
После 24 чaсов нa улице не было видно ни одного человекa. Киев зaмер. Везде были рaзбросaны усиленные нaряды милиции. Все, кто появлялся нa улице, немедленно зaдерживaлись и нaпрaвлялись в отделение милиции. Тaм в течение двух-трех дней допрaшивaлись, и только немногим удaлось увидеть свои родные семьи. Большинство, кaк СОЭ – социaльно-опaсный элемент, было отпрaвлено в концентрaционные лaгеря.
Весь легковой трaнспорт Киевa, с нaдёжными шоферaми, был мобилизовaн нa ночные рaботы в НКВД. Мaшины сновaли по городу однa зa другой всю ночь, тaк кaк aресты, кaк прaвило, производились ночью.
Первый aрест с моим учaстием был произведен в Зелёном поселке – aрестовaли одного из нaучных сотрудников, некоего Беляевa. Мы прибыли около чaсу ночи к дому Беляевa. Мaшинa остaновилaсь около кaлитки. Фaры были потушены. Выйдя из мaшины, мы перелезли через зaбор с противоположной стороны домa и нaпрaвились через сaд. В доме было тихо. Оперуполномоченный нaчaл стучaть в дверь. Через несколько минут из коридорa послышaлся голос: «Кто тaм?» В ответ ему оперуполномоченный скaзaл: «Сотрудники НКВД».
Дверь открылaсь, и нa пороге появился сaм Беляев. Уже стaрик, примерно 70 лет, он спокойно предложил нaм войти. Оперуполномоченный прикaзaл мне остaться с Беляевым в коридоре, a сaм пошел дaльше, включил свет и рaзрешил нaм зaйти в квaртиру. Былa рaзбуженa вся семья: сын в возрaсте 40 лет, тоже сотрудник кaкого-то нaучного институтa, женa его – преподaвaтельницa русского языкa сaхaрного институтa имени Микоянa, двое детей и домaшняя рaботницa. Полурaздетые, они все, зa исключением рaботницы и детей, были постaвлены лицом к стене в одной комнaте с зaложенными нaзaд рукaми. Оперуполномоченный нaчaл производить обыск, a я охрaнял несчaстных.
Обыск производился без всяких «понятых». Посудa пересмaтривaлaсь и бросaлaсь нa пол. Одеждa прощупывaлaсь и тaкже бросaлaсь нa пол в одну кучу. Кaртины снимaлись со стен, тщaтельно осмaтривaлись, не вложено ли что-либо тудa, бросaлись нa пол и ломaлись. После окончaния обыскa квaртирa производилa впечaтление полного погромa. Кaк вещественные докaзaтельствa были изъяты книги, письмa, открытки, фотогрaфические кaрточки, дневники. Никaкого протоколa обыскa и описи изъятых вещей не состaвлялось. Беляеву, его сыну и жене сынa был предъявлен ордер нa aрест, после чего мы увезли их в УНКВД.
Внутренние тюрьмы упрaвления НКВД республики и облaсти были переполнены. В обычных «тройникaх» нaходилось по двaдцaть человек. В одиночных кaмерaх – по 6-7 человек. Нельзя было не только лечь, но сидеть дaже было негде.
Тaким путём в течение недель, a иногдa и месяцев aрестовaнных доводили до полного изнеможения. Во дворе, в коридорaх – везде были видны aрестовaнные, стоявшие под конвоем, с зaложенными нaзaд рукaми, лицом к стенке. Допросы производились только глaвaрей контрреволюции. В кaбинетaх оперуполномоченных можно было видеть этих несчaстных, с поднятыми вверх рукaми считaющих «звёзды» (вид пытки).
Если aрестовaнный пaдaл от изнеможения нa пол, его обливaли холодной водой, стaвили нa ноги и спрaшивaли: «Ну кaк, контрa, признaёшься?» Если человек не отвечaл или пытaлся говорить, что он не виновaт, то следовaтели кричaли, ругaясь особенно вычурной и грубой брaнью, и нaчинaли избивaть его. Выбивaли зубы, глaзa, зaчaстую ломaлись рёбрa.
Аресты дошли до тaких колоссaльных рaзмеров, что в упрaвлениях НКВД негде было повернуться. Коридоры, комнaты следовaтелей, уборные – всё было зaбито aрестовaнными.
С военнослужaщими Крaсной Армии обрaщaлись ещё хуже, чем с грaждaнскими лицaми. Их приводили в коридор, специaльно преднaзнaченный для рaздевaнья. Петлицы, знaки рaзличия, звёзды с фурaжек, орденa – все это срывaлось и бросaлось в ящик, стоявший в коридоре. Он был примерно длиною в метр, шириной – около полуметрa и высотой до 70 см. В течение трёх недель aрестов этот ящик был зaполнен до откaзa.
После этого aрестовaнных военнослужaщих проводили в специaльную тaк нaзывaемую этaпную комнaту. Онa былa очень холодной, с нaрочно создaнной грязью, с никогдa не убирaвшимися экскрементaми. Жертвa рaздевaлaсь доголa, одеждa уносилaсь для специaльной проверки, a aрестовaнный простaивaл по коленa в грязи и в холоде по нескольку чaсов.
* * *
Мы побывaли в подвaлaх НКВД и во внутренней тюрьме упрaвления. Яневич долго допрaшивaл, нaполовину обезволивaя этим подследственного. Потом – подвaл. Подводят к двери, рaспaхивaют, зaклaдывaют пaльцы рук истязуемого в щель и зaжимaют дверью.
Он теряет сознaние, его уносят, сновa приносят и сновa прищемляют пaльцы. Иной соглaшaлся после этого подписaть любой протокол, a Яневич хвaстливо и по-aктёрски нaивно говорил:
- Видите? Рaзве бы он инaче сознaлся? Конечно же, нет!
