Слово о погибели рускыя земли

Художественный стиль

Татаро-монгольское иго

Опустошение земли

Фразеология повести

Позднейшие наслоения

Галицко-волынская летопись

Ума мудростью

Приём тавтологии

Большая обстоятельность

Помочь, проекту "Провидѣніе"

«Слово о погибели рускыя земли»

К числу севернорусских памятников, связанных с нашествием татар, принадлежит и «Слово о погибели Рускыя земли», найден­ное X. М. Лопарёвым в начале 1890-х годов в рукописи XV в. псковского Печерского монастыря и тогда же им опубликованное. Оно невелико по объёму (в рукописи занимает 45 строк).

В «Слове» перечисляются природные и материальные богат­ства, которыми до татарского нашествия изобиловала «светло-светлая и украсно-украшена земля Руськая»: озёра многочислен­ные, реки и колодцы местнопочитаемые, горы крутые, холмы высокие, дубравы чистые, поля дивные, звери различные, птицы бесчисленные, города великие, сёла дивные, сады монастырские, дома церковные. Были тогда на Руси князья грозные, бояре честные, вельможи многие. Большие пространства и живущие на них народы были покорены великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю киевскому, деду его Владимиру Мономаху, именем которого половцы устрашали детей в колыбели и при котором литовцы из своих болот не показывались на свет, а венгры укрепляли каменные свои города железными воротами, чтобы он через них не въехал к ним; немцы же радовались, живя далеко за синим морем. Различные соседние племена платили дань Владимиру мёдом, а царь византийский Мануил, опасаясь, как бы Владимир не взял Царьграда, посылал ему великие дары. Так было раньше, теперь же приключилась болезнь христианам.

Таково содержание этого выдающегося памятника, проникну­того чувством глубокого патриотизма, гордостью прошлым Рус­ской земли и скорбью о её бедствиях, причинённых ей татарами. Вслед за ним идёт житие Александра Невского, не имеющее здесь особого заглавия и даже не отделённое от текста «Слова о погибе­ли» особой строкой. Первый издатель «Слова», основываясь на том, что в нём, как оно до нас дошло, идёт речь не о гибели Рус­ской земли, а о её могуществе и красоте и только в последней фразе имеется неясное указание на «болезнь» христианам того времени, считал его «только началом великолепной поэмы XIII в., оплаки­вающей гибель Руси»,— поэмы, продолжение которой утрачено. За ней, по его же предположению, следовало также не дошедшее до нас «Слово о смерти великого князя Ярослава Всеволодовича», а по­том уже — житие Александра Невского. Таким образом, по взгляду Лопарёва, «Слово о погибели» представляло собой первую, цели­ком не сохранившуюся часть трилогии. Предположение Лопарёва о существовании второй части трилогии основывается на том, что вслед за заглавием — «Слово о погибели Рускыя земли» в рукопи­си написано: «о смерти великого князя Ярослава», после чего идёт текст «Слова», о смерти же Ярослава Всеволодовича вовсе не го­ворится.

Н. И. Серебрянский предполагал, что «Слово о погибели» яв­ляется предисловием к не дошедшей до нас светской биографии Александра Невского, написанной одним из дружинников князя и возникшей вскоре после его смерти '. По его предположению, в словах «о смерти великого князя Ярослава» мы имеем дело с пор­чей текста, и следует читать «о смерти Александра Ярославля», т. е. Александра Невского. При такой поправке становится ясным, почему его житие, помещённое вслед за «Словом», не имеет особо­го заглавия: оно выписано в самом начале, рядом с заглавием всту­пительной к житию статьи. Предисловием, но не к не дошедшей до нас светской биографии, а к церковному житию Александра Нев­ского считал «Слово о погибели» и В. Мансикка, полагая, что сло­ва митрополита Кирилла при погребении Александра «Уже поги­баем», читаемые в житии, как раз являются теми словами, к кото­рым внешним образом могло прикрепиться заглавие «Слово о по­гибели Рускыя земли».

В последнее время В. И. Малышевым и одновременно М. Горлиным по рукописи половины XVI в. опубликован второй список текста, буквально, за исключением орфографических разночтений, совпадающего с текстом «Слова о погибели», найденным Лопаре-вым2. Но новонайденный текст, так же как и лопарёвский, будучи слит с текстом жития Александра Невского, озаглавлен: «Житие блаженного великаго князя Александра Ярославича всеа Русии Невского», без названия его вступительной части «Словом о по­гибели Рускыя земли». Это, в глазах В. И. Малышева, является дополнительным доводом в пользу того, что «Слово о погибели» представляет собой не самостоятельное произведение, а лишь изна­чальную вступительную часть жития Александра Невского. При этом В. И. Малышеву представляется сомнительным предположе­ние Лопарёва о том, что «Слово о погибели» дошло до нас не в пол­ном его составе, так как последние строки «Слова», в которых го­ворится о «болезни крестияном», «как бы предупреждают читателя о главной теме жития Александра Невского — рассказе о том, в каких тяжёлых для Русской земли условиях протекала государ­ственная и военная деятельность победителя шведов и немцев и за­щитника от татарских насилий Александра Невского».

Однако едва ли «Слово» можно считать изначальным вступле­нием к светской биографии Александра Невского или к церковно­му его житию: он умер в 1263 г., а в «Слове о погибели» имеется упоминание «нынешняго Ярослава» (т. е. Ярослава Всеволодовича, умершего в 1246 г.) и «брата его Юрья, князя Володимерьскаго», павшего в битве с татарами 4 марта 1238 г. Судя по контексту, о Юрии Всеволодовиче упоминается как ещё о живом. Существует предположение, что «Слово о погибели» явилось откликом на Калкскую битву 1223 г. и было создано около 1225 г.3, но вероят­нее предполагать, что оно вызвано было опустошительным татаро-монгольским разорением Руси в 1237 г.: именно к этому событию слово «погибель» (в данном случае — «разорение», «опустошение») значительно более применимо, чем к последствиям Калкской бит­вы. Предполагать, что «Слово о погибели» было откликом на бли­жайшие последующие разорения татарами Русской земли, нет осно­ваний, так как, судя по контексту, оно было написано до смерти князя Юрия Всеволодовича.

«Слово о погибели» затруднительно считать изначальным вступлением к житию Александра Невского в какой бы то ни было редакции ещё и потому, что само содержание жития, повествующе­го о блестящих победах Александра над врагами Руси, не согла­суется с представлением о её «погибели». Лишено вероятия и утверждение М. Горлина, высказанное им на основании сопостав­ления «Слова о погибели» с текстом «Степенной книги», относя­щимся к Ярославу Всеволодовичу, что вслед за «Словом» действи­тельно с самого начала шёл рассказ о смерти Ярослава Всеволо­довича.

Как бы то ни было, «Слово о погибели» дошло до нас с явно дефектным концом. В рукописи последняя фраза читается так: «А в ты дни болезнь крестияном от великаго Ярослава и до Во-лодимера и до нынешняго Ярослава и до брата его Юрия, князя володимерьскаго». Под «великим Ярославом» нужно разуметь, оче­видно, Ярослава Мудрого, а под «Володимером» — Владимира Мономаха. Но в таком случае совершенно непонятно, как от време­ни этих двух князей можно вести начало «болезни» христианам, т. е. бедствий, связанных с татарским нашествием. Видимо, слова «А в ты дни болезнь крестияном» представляли собой самостоя­тельную, законченную фразу, после которой следовала новая: «От великаго Ярослава и до Володимера» и т. д., в рукописи ока­завшаяся незаконченной и продолжение которой трудно угадать 2.

Художественный стиль «Слова о погибели»

Художественный стиль «Слова о погибели» представляет со­бой сочетание книжного стиля с устнопоэтическими формами пе­сенной речи. Книжный стиль сказывается преимущественно в пере­числении богатств, которыми изобилует Русская земля, и в состав-эпитетах, как «светло-светлая», «украсно-украшена». От устно-поэтической традиции идут, видимо, такие сочетания, как «горы крутые», «холмы высокие», «дубравы чистые», «князья грозные», «бояре честные», «синее море». Здесь характерны как самые эпите-Tbi, так и постановка их после слов, к которым они относятся,— обычный приём в произведениях устнопоэтического творчества. От­туда же идёт и эпический образ Владимира Мономаха. К нему, в частности, приурочены те же предания (об устрашении половца­ми его именем своих детей), которые связывались с именем Романа Галицкого. Упоминание о том, что различные народы трепетали перед Владимиром Мономахом,— общее место, встречаемое в опи­саниях могущества различных русских князей; рассказ же о стра­хе, испытанном Мануилом,-— явная хронологическая несообраз­ность, так как Мануил начал царствовать спустя восемнадцать лет после смерти Мономаха и в действительности посылал посольство с дарами к князю Ростиславу. Ошибка эта ведёт своё происхожде­ние от одной из хроник, известной в древнерусских рукописях и отодвигавшей царствование Мануила на тридцать лет назад, по­чему в «Слове о погибели» Мануил и оказался современником Владимира Мономаха.

«Слово о погибели» оказало большое влияние на вступитель­ную часть одной из редакций жития князя Фёдора Ярославского, возникшей в конце XV — начале XVI в. под пером Андрея Юрье­ва, но здесь эта вступительная часть примыкает к житию Фёдора гораздо органичнее, чем «Слово о погибели» к житию Александра Невского.

Татаро-монгольское иго

Длившееся более двух веков татаро-монгольское иго было тя­желейшим бедствием для русского народа. «Это иго,— писал Маркс,— не только давило, оно оскорбляло и иссушало самую душу народа, ставшего его жертвой» 3.

Русскому народу, принявшему на себя бремя татаро-монголь­ского владычества, выпало на долю спасти европейскую культуру от разгрома и истощения. «России определено было высокое пред­назначение...— писал Пушкин.— Её необозримые равнины погло­тили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабо­щенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Рос­сией!..».

Нашествие татар на Русскую землю нашло отражение в ряде произведений повествовательного, проповеднического и житийного характера. Умы старых русских книжников, подавленных тяжестью и неожиданностью грозной катастрофы, обрушившейся на Русскую землю, искали прежде всего религиозного объяснения событий. По­рабощение Руси татарами они объясняли наказанием божиим за грехи: бог посылает победу татарам не потому, что он им покрови­тельствует, а потому, что нас наставляет этим на путь покаяния. Усилившаяся в пору всеобщей моральной депрессии роль церкви очень содействовала укреплению такого воззрения на причины на­родного бедствия, и это бедствие осмыслялось церковью в её инте­ресах; призыв к покаянию и молитве тем самым был призывом к послушанию церкви и признанию спасительности её руководства.

Первое столкновение русских с татарами произошло в 1223 г. на юге, на реке Калке, когда русские, соединившиеся с половцами, были разбиты татарским войском. В связи с этим поражением в промежуток между 1223 и 1237 г. возникла в пределах Киева повесть, перенесённая затем на север. В летописных сводах она встречается в разнообразных редакциях, которые в основном под­разделяются на краткую и полную.

Судя по этой повести, татары при появлении их на Руси произвели ошеломляющее впечатление. Нашествие их оказалось неожиданным, и о них говорили как о не­ведомом народе. В редакции повести, вошедшей в Лаврентьевскую летопись, рассказывается: «Явились народы, которых как следует никто не знает, кто они, откуда пришли, каков язык их, какого они племени, какой веры, и зовут их — татары, а иные говорят — тау-мены, а другие называют их печенегами, а говорят также, что это те самые народы, о которых свидетельствует Мефодий Патарский (автор апокрифического «Откровения».— Н. Г.), что они пришли из пустыни Етриевской, находящейся между востоком и севером, куда их загнал Гедеон и откуда они должны выйти при конце ми­ра». Таким образом, появление татар в Русской земле рассматри­валось как предвестие конца мира. «Бог же один знает, кто они и откуда пришли,— продолжает автор,— премудрые мужи знают это хорошо, мы же не знаем, но написали о них здесь ради памяти о приключившихся от них бедах русских князей».

Вслед за тем рассказывается о том зле, какое татары причини­ли Русской земле и иным землям, и о гибели целого ряда князей, которые перечисляются здесь по именам.

Для нас особенно любопытны позднейшие варианты повести о битве на Калке с упоминанием о гибели в числе князей Александ­ра Поповича с семьюдесятью храбрыми или Александра Поповича, слуги его Торопца, Добрыни Рязанича — Златого Пояса и семи­десяти великих и храбрых богатырей. Это упоминание об Александ­ре Поповиче стоит в непосредственной связи с былиной о гибели русских богатырей, в том числе Александра Поповича и Добрыни. Повесть о битве на Калке, возникнув, несомненно, в дружинной среде, в летописных сводах подвергалась редакционной обработке составителей сводов, принадлежавших в большинстве к духовной среде, и после этого отразила в себе те покаянно-благочестивые мотивы, которые характеризуют, между прочим, и проповедь того времени.

Ещё сильнее эти мотивы вперемежку с цитатами из «свя­щенного писания» звучат в описании разорения татарами северной Руси, главным образом Суздальской земли и города Владимира, читаемом в Лаврентьевской летописи под 1237 г. Пользуясь цита­той из Псалтири, автор восклицает: «Боже! придоша языци на достоянье твое, оскверниша церковь святую твою, положиша Иеру­салима яко овощное хранилище, положиша трупья раб твоих браш-но птицам небесным, плоть преподобных твоих зверем земным; прольяша кровь их акы воду».

Опустошение земли

В связи с опустошением Батыем в том же, 1237 г. Рязанской земли создана была (быть может, вскоре после этого события) повесть о разорении Рязани Батыем, которой предшествует рас­сказ о перенесении попом Евстафием иконы Николы из Корсуня в Рязань. Она известна в текстах только начиная с XVI в. и чи­тается в поздних летописных сводах и в некоторых сборниках.

Наличие лишь поздних списков повести не даёт нам возмож­ности восстановить её первоначальный текст.

По тексту волоколамского списка XVI в., изданному Д. С. Ли­хачёвым 2, содержание повести таково.

В лето 6745 (т. е. в 1237 г. н. э.), в двенадцатое по перенесении чудотворного николина образа из Корсуня, пришёл безбожный царь Батый на Русскую землю со многими войсками татарскими и стал на реке Воронеже, близ Рязанской земли. И отправил он в Рязань к великому князю Юрию Ингоревичу Рязанскому бездельных своих послов, прося десятины в князьях, в людях и в ко­нях и во всём. Услышав это, великий князь Юрий Ингоревич по­сылает в город Владимир к великому князю Георгию Всеволодови­чу, прося помощи на безбожного царя Батыя, чтобы он или сам пришёл, или послал своё войско. Но Георгий Всеволодович и сам Не пришёл, и войска своего не послал, желая самостоятельно сра­зиться с Батыем. Услышал великий князь Юрий Ингоревич Рязан­ский, что нет ему помощи от князя Георгия Всеволодовича Влади­мирского, и послал за братьями своими Давидом и Глебом и зэ другими князьями. Начали они совещаться, как утолить дарами безбожного Батыя. И послал князь Юрий Ингоревич сына своего князя Фёдора Юрьевича Рязанского к безбожному царю Батыю со многими дарами и великими молениями, чтобы не воевал он Ря­занской земли.

Безбожный же царь Батый, коварный и немилосердный, при­няв дары, лживо обещал не воевать Рязанской земли, но за это стал просить у рязанских князей дочерей или сестёр себе на ложе. И некий из рязанских вельмож, побуждаемый завистью, сказал безбожному царю Батыю, что у князя Фёдора Юрьевича есть княгиня царского рода, очень красивая. Царь Батый, лукавый и немилостивый в своём неверии, обуреваемый похотью, сказал кня­зю Фёдору Юрьевичу: «Дай мне, князь, познать жены твоей кра­соту». Князь Фёдор Юрьевич Рязанский посмеялся и сказал Ба­тыю: «Не прилично нам, христианам, тебе — нечестивому царю — водить жён своих на блуд. Если нас одолеешь, то и жёнами нашими будешь владеть». Безбожный же царь Батый, сильно рассвирепев, велел убить князя Фёдора Юрьевича и бросить его тело зверям и птицам на растерзание. И иных князей нарочитых и воинов убил он.

Только один из воинов скрылся и, увидев тело господина свое­го, никем не охраняемое, горько заплакал, тайно схоронил его и поспешил к княгине Евпраксии, чтобы известить её о смерти му­жа. Княгиня Евпраксия «стояше в превысоком храме (тереме) своем и держа любезное чадо свое — князя Ивана Федоровича, и услыша таковыя смертоносныя глаголы, и горести исполнися, абие (тотчас) ринуся из превысокого храма своего с сыном своим со князем Иваном на среду земли и заразися до смерти» (т. е. раз­билась насмерть). Когда князь Юрий Ингоревич услышал о смерти сына и иных князей и нарочитых людей, он начал сильно пла­кать с великою княгинею и с прочими княгинями и с братиею. И плакала долгое время вся Рязань.

Едва отойдя от великого плача и рыдания, помолившись богу, князь Юрий Ингоревич стал собирать своё войско для битвы с Ба­тыем. Он обращается с такими словами к своей дружине: «О гос­подия и милая братия моя, аще от руки господня благая прияхом, то злая ли не потерпим? Лутче нам смертию живота купити, нежели в поганой воли быти. Се бо я, брат ваш, наперед вас изопью чашу смертную за святыя божия церкви, и за веру христь-янскую, и за отчину отца нашего великаго князя Ингоря Свято­славича».

Помолившись богу, поклонившись гробу отца, простившись с матерью и приняв благословение от епископа и всего священного собора, Юрий Ингоревич отправляется против Батыя. Встретил он его близ Рязанской земли и напал на него, и начали рязанцы бить­ся крепко и мужественно. И была сеча злая и ужасная, и пали мно­гие полки батыевы. Силы Батыя были так велики, что русские би­лись «один с тысящей, а два — с тмою» (с десятью тысячами — одна из типичных формул воинских повестей).

И увидел великий князь убиение брата своего Давида Ингоревича и иных князей и сродников своих и вскричал: «О братие моя милая! Князь Давид, брат наш, наперед нас чашу испил, а мы ли сея чаши не пьем!»

Пересели рязанцы с одних коней на других и начали биться прилежно. Бились они столь крепко и мужественно, что все татар­ские полки дивились крепости и мужеству рязанского господства. И едва одолели их сильные полки татарские. Здесь был убит князь Юрий Ингоревич, и князь Давид Ингоревич, и Глеб Ингоревич, и Всеволод Пронский, и многие князья местные, и воеводы креп­кие, и многие «удалцы и резвецы резанския», «вси равно умроша и едину чашу смертную пиша». Ни один из них не вернулся обрат­но, все вкупе легли мёртвые.

Затем автор продолжает рассказ о дальнейших столкновениях русских войск с Батыем. Перечисление этих столкновений закан­чивается сообщением о взятии города Рязани. Батый ворвался в город, в соборную церковь, зарубил княгиню Агриппину, мать князя, со снохами и прочими княгинями, а епископа и «священ­нический чин» предал огню, самую церковь сжёг, многих людей мечами посек, а других в реке потопил, весь город разгромил, «все узорочие нарочитое, богатство резанское и сродник их, киевское и черниговское, поимаша, а храмы божия разориша, и во святых олтарех много крови пролияше. И не оста во граде ни един живых: вси равно умроша и едину чашу смертную пиша. Несть бо ту ни стонюща, ни плачюща — и ни отцу и матери о чадех, или чадом о отци и о матери, ни брату о брате, ни ближнему роду, но все вку­пе мертви лежаша».

Вслед за этим идёт самый красочный эпизод повести, в кото­ром выступает как эпический богатырь Евпатий Коловрат, мсти­тель за обиды и поругание, нанесённые Батыем Рязанской земле. Когда Батый разорял её, Евпатий был в Чернигове с князем Ингварем Ингоревичем. Услышав о приходе Батыя, Евпатий вышел из Чернигова с малой дружиной и вскоре прибыл в Рязань. Он уви­дел землю Рязанскую опустошённую, города разорённые, церкви сожжённые, людей убитых. И вскричал Евпатий в горести души своей, и распалился в сердце своём. Собрал он малую дружину. 1700 человек, которые уцелели от татарского разгрома, и погнался вслед за безбожным Батыем и, едва нагнав его в земле Суздаль­ской, напал на его стан и начал бить его без милости. Татары ста­ли «яко пияны». (Это обычная формула воинских повестей: когда враг оказывается смятенным от неожиданного нападения, он ша­тается как пьяный). Евпатий и его дружина так усердно били та­тар, что мечи их притупились, и тогда, взяв татарские мечи, они секли ими врагов. (Опять типичная формула воинских повестей: когда собственные мечи притупляются, берутся вражеские мечи, которыми воины рубят вражеские силы.) Татары думали, что мёртвые восстали. Евпатий обнаруживает такую храбрость, что даже сам царь татарский убоялся его. Когда поймали из полка Евпатия пять человек, которые изнемогли от великих ран, и при­вели их к Батыю, между ними и Батыем завязался такой диалог: «Коея веры есте вы и коея земля, и что мне много зла творите?» — спрашивает Батый пленных. Они отвечают: «Веры християнскыя есмя, а храбры есми великаго князя Юрья Ингоревича Резанскаго. от полку Еупатиева Коловрата. Посланы от князя Ингваря Инго­ревича Резанского тебя, силна царя, почтити и честно проводити и честь тебе воздати, да не подиви, царю: не успевати наливати чаш на великую силу — рать татарьскую».

Перед нами яркий образчик песенной, ритмически организо­ванной формы речи, иронически окрашенной, как в устной поэзии.

Царь подивился мудрому ответу воинов и велел шурину свое­му Хостоврулу вступить в единоборство с Евпатием. Евпатий на­ехал на своего противника и рассёк его пополам, а других богаты­рей батыевых побил: иных пополам рассёк, а иных «до седла краяше».

Татары пришли в окончательное смятение и решили одолеть Евпатия при помощи стенобитных орудий, «пороков». Насилу они Убили его и принесли его тело к Батыю. Вызванные Батыем на совет вельможи дивились «храбрости и крепости и мужеству резанскому господству» и сказали Батыю: «Мы со многими царями, во многих землях, на многих бранях воевали, а таких удальцов и резвецов не видали, и отцы наши не возвестили нам о них. Это люди крылатые, им неведома смерть,— так крепко и мужественно они борются: один с тысячью, а два с тьмою». Батый, смотря на тело Евпатия, сказал: «О, Коловрате Еупатие, гораздо еси меня подщивал малою своею дружиною, да многих богатырей сильной орды побил еси, и многие полкы падоша. Аще бы у меня такий служил, держал бых его против сердца своего». Враг оказывает уважение своему недавнему противнику и преклоняется перед его храбростью и мужеством.

В порыве великодушия Батый отдаёт тело Евпатия уцелевшей, окончательно изнемогшей его дружине и отпускает её, не причинив ей никакого вреда. Противник, на ко­торого было потрачено так много сил, который стоил стольких жиз­ней татарскому войску, вызывает в профессионале-воине чувство изумления, восторга и преклонения перед его воинской доблестью

Фразеология повести

В заключительном эпизоде повести рассказывается о том, что князь Ингварь Ингоревич, у которого был Евпатий в Чернигове, последним приходит в Рязанскую землю и видит её обездоленную, слышит, что братья его убиты нечестивым царём Батыем. Тут он увидел свою мать, и снох, и сродников, и множество людей, лежа­щих мёртвыми, землю опустошённую, город разорённый, церкви сожжённые; всё «узорочье» в казне черниговской и рязанской ока­залось расхищенным. Видя великую конечную погибель, князь Ингварь жалобно вскричал, «яко труба рати глас подавающе, яко сладкий арган вещающи». И от великого кричания и вопля страш­ного лежал он на земле, как мёртвый, и едва привели его в чувст­во. От себя автор при этом вставляет лирические размышления: «Кто бо не восплачется толикия погибели или кто не возрыдает о селице (о таком) народе людий православных, или кто не пожа­лит толико побитых великих государей, или кто не постонет таковаго пленения!»

Князь Ингварь Ингоревич призывает оставшихся в живых по­пов из окружающих городов и сёл и погребает своих родственни­ков и прочих мертвецов с великим плачем и с пением псалмов.

В повести перечисляются убитые князья — защитники Рязанской земли: великий князь Юрий Ингоревич Рязанский, братья его Давид Ингоревич и Всеволод Ингоревич «и многия князи мес-ныя и бояре, и воеводы, и все воинство, и удалцы и резвецы, узо-рочие резанское. Лежаша на земли пусте, на траве ковыле, снегом и ледом померзоша, никим брегома. От зверей телеса их снедаема и от множества птиц растерзаема. Вси бо лежаша, купно умроша, едину чашу пиша смертную». Ингварь Ингоревич произносит длин­ное причитание. Заканчивается повесть сообщением о том, что Ингварь Ингоревич отправляется на реку Воронеж, где был убит Фёдор Юрьевич, берёт его тело и приносит к храму Николы Кор-сунского. Туда же приносят и тела княгини Евпраксии и её сына Ивана Постника. Всех их там хоронят. Отсюда Никола стал на­зываться Заразским, так как построение храма связано с тем, что княгиня Евпраксия, бросившись из терема со своим сыном, «зара-зися до смерти». Далее следует похвала рязанским князьям. Сам Ингварь Ингоревич возвращается в Рязань, где садится на столе отца своего великого князя Ингоря Святославича, обновляет Рязанскую землю, строит церкви и монастыри, утешает пришельцев, собирает людей. «И бысть радость християном, их же избави бог рукою своею крепкою от безбожнаго, зловернаго царя Батыя».

Такова эта незаурядная воинская повесть, представляющая собой живой отклик на события татарского нашествия. В основе её, несомненно, лежат эпические сказания, устные поэтические произведения, связанные с самим событием. Эпизод смерти Фёдо­ра и его жены Евпраксии, нашедший отражение в былине о Даниле Ловчанине, а также рассказ о Евпатии Коловрате, очевидно, восходят к особым народным историческим песням.

С поэтикой устного народного творчества связана и фразеология повести в тех случаях, когда изображается доблесть рязанцев: «дружина ласко­ва», «резвецы», «удальцы», «узорочье и воспитание резанское», «господство резанское», «воеводы крепкие».

Позднейшие наслоения

В повести не всегда точно переданы исторические факты: в ней, например, идёт речь о таких князьях, якобы павших при защите Рязанской земли, из которых один (Всеволод Пронский) умер за­долго до нашествия Батыя, а другой (Олег Красный) умер много лет спустя после рязанского разорения. Родственные отношения князей, как они указаны в повести, также не всегда соответствуют действительности; не все имена, упоминаемые в повести, могут быть подтверждены летописными данными. Взаимоотношения ря­занских князей, далеко не всегда дружественные, идеализированы и показаны как неизменно братские. Всё это следует объяснить не столько отдалённостью даты написания повести от рассказанных в ней событий, сколько, видимо, тем, что в основу её легло устное эпическое произведение, часто жертвующее фактичностью в поль­зу большей идейной и эмоциональной выразительности.

Повесть о разорении Рязани Батыем по своей тематике и по стилю является ярким образчиком воинских повестей. В ряду по­следних она по своим художественным качествам занимает одно из первых мест. Характерной особенностью её является напряжённый и в то же время сдержанный лиризм и драматизм. Впечатление волнующего драматизма, производимое повестью, достигается в ней не многословной риторической фразеологией, как в позднейших сходных памятниках, а как бы преднамеренно предельно сжатой передачей трагических событий. Таков, например, рассказ о смер­ти князя Фёдора Юрьевича и о смерти его жены, а также рассказ о подвигах и гибели Евпатия Коловрата. Повествование, в основе своей восходящее к лиро-эпическому сказанию, как будто сознательно чуждается напыщенной и витиеватой шумихи, заслоняющей собой непосредственное и искреннее выражение чувства.

С той же экономной сжатостью, сдержанностью и словесной безыскусствен­ностью передаётся скорбь окружающих по поводу смерти близких. Образцом здесь могут служить хотя бы следующие строки: «И услыша великий князь Юрьи Ингоревич убиение возлюблена-го сына своего благовернаго князя Федора и инех князей, нарочи­тых людей много побито от безбожнаго царя, и нача плакатися и с великою княгинею, и со прочими княгинеми, и с братиею. И плакашеся весь град на мног час». Только однажды в дошедшие до нас тексты повести в этом случае вторгается риторика: князь Ингварь Ингоревич, придя в разорённую Рязанскую землю и уви­дев множество трупов, жалостно вскричал, «яко труба рати глас по-давающе, яко сладкий арган вещающи», но эта трафаретная фор­мула плача является в повести позднейшим придатком, вошедшим в неё не ранее конца XIV — начала XV в., скорее всего из «Слова о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго».

Результатом позднейших наслоений является в известной мере, видимо, и церковно-религиозная окраска повести, проявляющаяся в благочестивых речах князей, в авторских ого­ворках, вроде: «И сия вся наведе бог грех ради наших», в таких, наконец, эпитетах, употребляемых при наименовании князей, как «благоверный», «благочестивый». То же нужно сказать и о неко­торых особенностях её стиля, заимствованных из повестей о Ма­маевом побоище и из повести Нестора Искандера о взятии Царь-града. Первоначальная же основа повести отличается всеми ха­рактерными чертами раннего воинского стиля как в своей фразео­логии, так и в образных средствах. Повесть насквозь проникнута героическим пафосом воинской доблести; князья и дружина изображены в ней в ореоле беззаветного мужества, побуждающего их безбоязненно идти навстречу смерти.

Образ «смертной чаши» как лейтмотив проходит через всю повесть. Рядом с «благоверны­ми» и «благочестивыми» князьями неоднократно с лирическим воодушевлением упоминается «дружина ласкова», «узорочие и вос­питание резанское», «господство резанское», «удалцы и резвецы резанские». Во всём тоне повести сильно дают себя знать идеаль­ные представления о рыцарственных взаимоотношениях князя и дружины. Князья неизменно пекутся о своей дружине и оплаки­вают погибших в бою дружинников, дружина же хочет «пити смерт­ную чашу с своими государьми равно». Воодушевляемые предан­ностью своим князьям, «удалцы и резвецы резанские» бьются «крепко и нещадно, яко и земли постонати», «един с тысящей, два с тмою», а когда они не в силах одолеть врага, все до одного уми­рают, испив единую смертную чашу.

В повести отсутствует тот покаянный тон, какой мы отмечали в предшествующих памятниках, написанных на тему о татарском нашествии. Не к пассивному подчинению страшному бедствию, а к активной борьбе с ним призывает повесть всем своим содержа­нием. И конец её — бодрый и уверенный. Рязанская земля оправ­ляется от батыева нашествия и отстраивается, рязанцы радуются освобождению от «безбожнаго, зловернаго царя Батыя».

Явственные признаки ритмического склада повести частично отмечались уже выше. Они могут быть прослежены ещё и на дру­гих образцах.

Когда татары овладели Рязанью, они великую княгиню Агрипену, матерь великаго князя, з снохами и с прочими княгинеми мечи исекоша, а епископа и священническый чин огню предаша, во святей церкве пожегоша, а иней многи от оружия падоша, а во граде многих людей, и жены, и дети мечи исекоша, и иных в реце потопиша, и ерей, черноризца до останка исекоша, и весь град пожгоша, и все узорочие нарочитое, богатство резанское, и сродник их, киевское и черниговское, поимаша, а храмы божия разориша, и во святых олтарех много крови пролияша.

О князьях и воинах, погибших при защите Рязани, сказано: от зверей телеса их снедаема и от множества птиц растерзаема.

Все отмеченные особенности повести о разорении Рязани Ба­тыем заставляют очень высоко расценивать её как памятник на­шей ранней повествовательной литературы воинского жанра, от­водя ей едва ли не второе место после «Слова о полку Игореве».

Галицко-волынская летопись

Самым крупным литературным явлением конца XIII в. в юж­ной Руси была Галицко-Волынская летопись, излагающая события с начала XIII в. и кончая 1292 г. Она открывается 1201 годом и заголовком «Начало княжения великаго князя Романа, само­держца бывша всей Рускои земли, князя Галичкого», но о княже­нии Романа Мстиславича в ней ничего не говорится, и сейчас же вслед за приведённым заголовком идёт похвала умершему (в 1205 г.) Роману и его прадеду Владимиру Мономаху, после чего рассказывается о событиях галицкой и волынской истории после смерти Романа, событиях, в центре которых стоят сыновья Романа Даниил и Василько, а затем сын Василька Владимир.

В летописный свод Галицко-Волынская летопись вошла не в полном своём объёме, будучи механически присоединена к Киев­ской летописи2 как её продолжение; она опустила изложение собы­тий, предшествовавших 1201 году и частично изложенных по ней ещё в «Повести временных лет», как, например, рассказ священ­ника Василия об ослеплении Василька Теребовльского, судя по стилю, представляющий собой отрывок из не дошедшей до нас начальной части Галицко-Волынской летописи. Вся недостающая в этой летописи история княжения Романа Мстиславича, обещанная летописцем в приведённом выше заглавии, также, очевидно, первоначально входила в неё.

В Ипатьевском списке, где Галицко-Волынская летопись поме­тена вслед за Киевской, она имеет хронологические приурочения, сделанные с ошибками составителем свода и отсутствовавшие в первоначальном тексте, как это видно, между прочим, из знаком­ства с нехронологизованными текстами той же летописи, вошедши­ми в позднейшие летописные списки — Хлебниковский и Погодин­ский, и как это явствует и из слов самого составителя Галицкой летописи, который подчёркивает, что он имел в виду не лето­писное, а хронографическое изложение фактов, т. е. прагматическое, обусловленное связью событий, а не хронологическими дата­ми, которые он намерен был проставить после окончания своего труда, но не сделал этого (сделал это редактор Ипатьевской ле­тописи).

Как и Киевская летопись, летопись Галицко-Волынская отли­чается светской тематикой. В ней мало сообщается о фактах цер­ковной истории и преимущественно говорится о военных столкно­вениях, бедствиях, мятежах и распрях, сопутствовавших главным образом княжению Даниила.

Летопись отразила острую классовую и идейно-политическую борьбу, происходившую в Галицко-Волынской Руси в XIII в. В ней, в частности, ощутительно даёт себя знать внутриклассовое расслоение в среде галицкого боярства, часть которого («служи­лое» боярство), наряду с городскими верхами, оказалась опорой княжеской власти в её борьбе с боярской знатью.

Галицко-Волынская летопись по своему изложению распадает­ся на две части. Первая, большая,— летопись собственно Галиц-кая, где идёт речь о малолетстве Даниила и Василька, использо­ванном в корыстных целях боярами, которые изображаются в от­рицательных чертах, а затем о княжении Даниила. Она написана, судя по характерным особенностям языка, одним лицом. В руках его, разумеется, были различные источники, в том числе, вероятно, повести о Калкской битве, о Батыевом побоище 1237 г. и др., но через весь этот материал внимательно прошлась рука книжника, отличавшегося очень индивидуальной манерой письма, неравно­душного к образно-поэтической и в то же время приподнятой, искусственно-цветистой речи. Изложение всей этой части — связ­ное, сплошное, лишь время от времени прерываемое замечаниями вроде «ничто же не бысть» или «тишина бысть».

Что касается вто­рой части летописи, Волынской, начинающейся с 1262 г., рассказы­вающей о событиях княжения Василька и его сына Владимира и обрывающейся на рассказе о начальных годах княжения брата Владимира — Мстислава, то возможно, что в составлении её участвовали два лица или даже несколько. Изложение её отличается большей отрывочностью и в конце приближается к обычным лето­писным записям.

«Ума мудростью»

Наибольший историко-литературный интерес представляет первая часть Галицко-Волынской летописи, доводящая изложение до конца княжения Даниила. Автор этой части летописи, как сказано, особенно обнаруживает литературный талант.

Он любит красивую, изысканную фразу, яркий образ, порой облечённый в риториче­скую словесную оправу, архаическую грамматическую конструк­цию, придающую его речи своеобразную академическую торжест­венность. Щеголяя своей книжностью, он иногда впадает в вычур­ность и как бы намеренную запутанность в своих синтаксических построениях.

В то же время он, как ценитель и апологет рыцарской доблести восхваляемых им князей, прислушивается и к тем песням, которые пелись придворными певцами в честь князей-победителей, и сам, очевидно, подпадает под влияние этих песен.

Наиболее художественный образчик поэтического стиля Галиц­ко-Волынской летописи мы находим в самом её начале — в похвале Роману и Владимиру Мономаху. Роман «ума мудростью» ходил по заповедям божиим, устремлялся на поганых, словно лев, сердит был, словно рысь, губил, словно крокодил. Как орёл, проходил он через вражескую землю, был храбр, как тур. Он соревновался с де­дом своим Мономахом, погубившим половцев и загнавшим хана половецкого Отрока в Абхазию, тогда как другой хан — Сырчан — скрывался на Дону. В то время Владимир Мономах пил золотым шлемом из Дона, завладев всею землёю Половецкой и прогнав «по­ганых агарян». В эту похвалу вплетается поэтический рассказ на тему о любви к родине. Память о ней пробуждает запах травы с родных степей. После смерти Мономаха Сырчан посылает своего певца Оря к Отроку с предложением вернуться в родную землю. Ни слова Оря, ни половецкие песни, которые он поёт перед Отро­ком, не склоняют его к возвращению, но когда Отрок понюхал по­лынь с половецких степей (емшан), он, заплакав, сказал: «Да луче есть на своей земле костью лечи, нели (нежели) на чюже славну быти» — и вернулся в свою землю. От него, добавляется в расска­зе, родился Кончак, который, двигаясь пешком, нося на плечах ко­тёл, вычерпал Сулу '.

В своё время Вс. Миллер в своей книге взгляд на «Слово о пол­ку Игореве» утверждал, что весь приведённый рассказ не имеет ничего общего с летописью и попал в неё из какой-либо героиче­ской повести вроде «Слова о полку Игореве», быть может, даже из не дошедшей до нас начальной части «Слова», и это, по мнению Вс. Миллера, тем более вероятно, что в самом начале «Слова» ав­тор обещает начать повествование «от стараго Владимера до нынешняго Игоря» и что это едва ли было только пустое обещание.

В самом деле, рассказ Галицко-Волынской летописи роднит со «Словом» и сравнение Романа с туром, и выражение «пил золотом щоломом Дон», и упоминание о половецком певце и половецких деснях, и, наконец, гиперболическое изображение Кончака, вычер­пывающего котлом Сулу, близкое к изображению могущества Все­волода Юрьевича, способного расплескать вёслами Волгу и вычер­пать шлемом Дон, а также могущества Ярослава Осмомысла и Свя­тослава киевского.

Если догадка Вс. Миллера о том, что анализируемый рассказ ралицко-Волынской летописи является фрагментом не дошедшей до нас части «Слова о полку Игореве», представляется лишь остро­умной гипотезой, которую нельзя подкрепить никакими реальными данными, то вполне приемлема его мысль, что этот рассказ привне­сён в летопись из круга произведений, по своему поэтическому стилю очень близких к «Слову».

Отзвук песен, сложенных в честь Романа и его сына Даниила, мы находим в той же Галицко-Волынской летописи под 1251 г.: «Оттуда же князь Данил приде ко Визь-не и прейде реку Наровь, и многи крестьяны от пленения избависта и песнь славну пояху има, богу помогшу има, и придоста со славою на землю свою, наследивши путь отца своего великаго князя Ро­мана, иже бе изострился на поганыя, яко лев, им же половци дети страшаху». Как видим, в этой похвале удерживается знакомое уже нам сравнение Романа со львом; «изострился на поганыя» близко к «поостри сердца своего мужеством» «Слова о полку Игореве», а упоминание о том, что именем Романа половцы устрашали своих детей,— отзвук эпической формулы, нашедшей себе применение к Владимиру Мономаху в одновременно почти написанном «Слове о погибели Рускыя земли». Стилистически перекликается с расска­зом о Романе и Владимире Мономахе и рассказ о волхве Скомонде под 1248 г.: «Скомонд бо бе волхв и кобник (чародей) нарочит, борз же бе, яко и зверь, пешь бо ходя, повоева землю Пинскую, иныи страны; и убьен бысть нечестивый, и глава его взотчена (по­сажена) бысть на кол».

С первых же строк в Галицко-Волынской летописи даёт себя знать пристрастие летописца к книжной речи. Бросается в глаза прежде всего очень частое употребление дательного самостоятель­ного, ни разу, между прочим, не встречающегося в «Слове о полку Игореве»: «Сырчанови же оставшю у Дона, рыбою ожившю», «и приемшю землю их всю и загнавшю оканьныя агаряны», «остав­шю у Сырчана единому гудьцю же Ореви», «оному же не восхотев-Шю обратитися», «оному же обухавшю и восплакавшю» и т. д. В дальнейшем дательный самостоятельный также обильно уснаща­ет Галицко-Волынскую летопись, особенно её первую часть. В иных случаях здесь подряд следуют одно за другим предложения, каж­дое из которых конструировано при помощи дательного самостоя­тельного, как например в следующей поэтической картине вещего знамения: «Не дошедшим же воемь рекы Сяну, соседшим же на Поли вооружиться, и бывшу знамению сице над полком: пришедшим орлом и многим вороном, яко оболоку велику, играющим же птицам, орлом же клекьщущим и плавающим криломы свои­ми и воспрометающимся на воздусе, яко же иногда и николи же не бе».

К числу специфически книжных оборотов относятся и поясне­ния тех или иных слов при помощи выражений «рекше», «рекомый»: «в горы кавькасьския, рекше во угорьскыя», «рикс, рекомый король угорьский», «зажьгоша колымаги своя, рекше станы, во день воскресения, рекше неделю» и т. д.

Книжность свою автор обнаруживает и в пользовании изрече­ниями, притчами и афоризмами: «О лесть зла есть! Якоже Омир пишеть: до обличенья сладка есть, обличена же зла есть; кто в ней ходить, конець зол прииметь,— о злее зла зло есть!» (изречение это заимствовано, видимо, из какого-то сборника; у Гомера его нет); «словутьного певца Митусу, древле за гордость не восхотев-шу служити князю Данилу, раздраного аки связаного проведоша, сиречь яко же рече Приточник: буесть дому твоего скрутиться, бобр и волк и язвець (барсук) снедяться. Си же притчею речена быша». Книжного происхождения и рассказ летописца о злой но­чи, разыгравшейся над белжанами. Он построен на игре слов: «В суботу же на ночь попленено бысть около Белза и около Черве-на Данилом и Василком, и вся земля попленена бысть: боярин боя­рина пленивши, смерд смерда, град града, якоже не остатися ни единой веси не пленене, еже притчею глаголють книги: не оставлешюся камень на камени. Сию же наричють белжане злу нощь, сия бо нощь злу игру им сыгра: повоеваньи бо беаху преже света». Встречаются иногда в Галицкой летописи, как и в «Повести вре­менных лет», и народные пословицы. Сотский Микула говорит Да­ниилу, отправляющемуся в поход против венгров: «Господине! не погнетши (не растревожив) пчел, меду не едать».

Приём тавтологии

Составитель Галицкой летописи, как сказано выше, особенное внимание уделяет военным событиям и князьям — участникам этих событий, причём он охотно рисует детали воинского быта и снаряжения.

Так, Галицкая летопись турнир, поединок уподобля­ет игре: «И обнажившу мечь свой, играя на слугу королева, иному похвативши щит играющи», или: «Наутрея же выехаша немце со самострелы, и ехаша на не (на них) Русь с половци и стрелами, и ятвезе со сулицами, и гонишася на поле подобно игре». О воору­жении галицкой пехоты, о доспехах Даниила сказано: «Щите их яко зоря бе, шолом же их яко солнцю восходящю, копиемь же их держащим в руках яко трости мнози, стрельцемь же обапол иду­щим и держащим в руках рожаници (луки) свое и наложившим на не стрелы своя противу ратным. Данилови же на коне седящу и воя рядящу»; «Беша бо кони в личинах и в коярех (попонах) ко­жаных, и людье во ярыцех (латах), и бе полков его светлость вели­ка, от оружья блистающася. Сам же (т. е. Даниил) еха подле ко­роля (венгерского), по обычаю руску: бе бо конь под ним дивлению подобен, и седло от злата жьжена, и стрелы и сабля златом укра­дена, иными хитростьми, якоже дивитися, кожюх же оловира (шёл­ковой ткани) грецького и круживы (кружевами) златыми плоскыми ошит, и сапози зеленого хза (кожи) шити золотом». О «светлом оружии», о «соколах-стрельцах» говорится под 1231 г. в рассказе о войне Даниила с венграми.

Сам Даниил изображается летописцем всегда в апофеозе. Летописец так характеризует своего героя: «Бе бо дерз и храбор, от главы и до ногу его не бе в нем порока». Ко­гда князь подъезжает к Галичу, жители города бросаются ему на­встречу, «яко дети ко отчю, яко пчелы к матце, яко жажющи воды ко источнику». У Даниила рыцарское представление о назначении воина, об его долге. Князьям, решившим уклониться от битвы с по­ловцами, он говорит: «Подобает воину, устремившуся на брань, или победу прияти или пастися от ратных; аз бо возбранях вам, ныне же вижю, яко страшливу душю имате; аз вам не рек ли, яко не подбаеть изыти трудным (усталым) воемь противу целым (бод­рым)? Ныне же почто смущаетеся? Изыдите противу имь». К по­терпевшим поражение союзникам своим — полякам, впавшим в уныние, он обращается с такой речью: «Почто ужасываетеся? не весте ли, яко война без падших мертвых не бываеть? не весте ли, яко на мужи на ратные нашли есте, а не на жены? аще мужь убьен есть на рати, то кое чюдо есть? Инии же и дома умирають без сла­вы, си же со славою умроша; укрепите сердца ваша и подвигнете оружье свое на ратнее». Унижение, испытанное Даниилом, когда он пошёл на поклон к татарам, вызывает у летописца горестную ти­раду: «О злее зла честь татарьская! Данилови Романовичю, князю бывшу велику, обладавшу Рускою землею, Кыевом и Володимером и Галичем, со братом си (своим), инеми странами, ныне седить на колену и холопом называеться, и дани хотять, живота не чаеть, и грозы приходять. О злая честь татарьская! Его же отець бе царь в Рускои земли, иже покори Половецькую землю и воева на иные страны все; сын того не прия чести, то иный кто можеть прияти?»

Наконец, в Галицкой летописи нередки устоявшиеся формулы воинского боя. Таково, например, описание битвы поляков с тата­рами: «Потом же придоша к Судомирю и обьступиша и со все сто­роне, и огородиша и около своимь городомь, и порок (стенобитное орудие) поставиша: и пороком же бьющимь неослабно день и нощь, а стрелам не дадущим вынукнути из заборол... падаху с мостка в ров, акы сноповье; рови же бяху видениемь глубоце велми и ис-полнившася мертвыми, и бысть лзе (можно было) ходити по трупью, акы по мосту». В других местах метание пращей, стрел и камней уподобляется дождю, треск ломающихся копий — грому, Метание копий и горящих головней — молнии.

Иногда батальный стиль Галицкой летописи, обнаруживая бли­зость к стилю книжной воинской повести, в то же время сближает­ся и с образами народного героического эпоса. Соединение книжной и устной традиции сказалось, например, в одной из наиболее драматических повестей Галицкой летописи — в повести о разорении Батыем Киева в 1240 г. Здесь мы находим обычные для воин­ских повестей батальные картины: «Приде Батый Кыеву в силе тяжьце, многом множьством силы своей, и окружи град, и остолпи (обступила, окружила) сила татарьская, и бысть град во обдержаньи велице. И бе Батый у города, и отроци его обьседяху град, и не бе слышати от гласа скрипания телег его, множества ревения вельблуд его и рьжания от гласа стад конь его. И бе исполнена земля Руская ратных». Батый поставил у городских стен бесчислен­ное количество стенобитных орудий, бивших день и ночь и пробив­ших стены. Киевляне вышли к пробоинам, «и ту беаше видити лом копейный и щит (щитов) скепание (рассечение), стрелы омрачиша свет побежденным». Но и в былине о Калине-царе, вошедшей в сборник Кирши Данилова, мы также имеем параллель к описа­нию в летописной повести несметной татарской силы. Калин-царь подошёл к стольному городу Киеву:

Збиралося с ним силы на сто вёрст.
Во все те четыре стороны.
Зачем мать сыра земля не погнётца.
Зачем не раступитца?
А от пару было от конинова
А и месяц, сонцо померкнула.
Не видить луча света белова,
А от духу татарсхова
Не мощно крещёным нам живым быть.

Порой описание воинских подвигов в Галицкой летописи со­провождается ритмическими повторяющимися одинаковыми окон­чаниями:

...и не бе слышати от гласа скрипания телег его,
множества ревения вельблуд его
и рьжания от гласа стад конь его;
исполчивша же коньники, с пешьци поидоста
с тихостью на брань,
сердце же ею крепко бе на брань
и устремлено на брань;
один же воин управи десьницю свою.
иземь рогатичю ис пояса своего,
далече верг, срази князя ятважьского
с коня своего,
в летящу ему до земле,
изыде душа его со кровью во ад.

Отметим, наконец, приём тавтологии, использованный в Галиц­кой летописи: «множьство много», «многомь множеством силы сво­ей», «мосты мостити», «клятвою клястися», «игру сыгра», «одож-дить дождь».

Большая обстоятельность

Вторая часть Галицко-Волынской летописи — летопись собст­венно Волынская — по сравнению с первой частью отличается зна­чительно меньшей красочностью стиля; в ней мы не найдём того образно-поэтического языка, какой так характерен для галицкого летописца.

Как бы исключением являются здесь поэтические формулы воинского боя в описании битвы между братьями-князьями Кон­дратом и Болеславом Самовитовичами (под 1281 г.): «Пришедшим гке полком к городу, и сташа около города, аки борове велицеи, и начашася пристраивати на взятье города; князь же Кондрат нача ездя молвити: «братья моя милая Руси! потягнете за одино сердце». И тако полезоша под заборола, а друзии полци стояху недвижимы, стерегучи внезапнаго наезда от ляхов. Прилезшим же им под забороле, ляхове пущахуть на ня каменье, акы град силь­ный, но стрелы ратьных не дадяхуть им ни выникнути из заборол, и начаша побадыватися (колоть друг друга) копьи, и мнози язве-ни быша на городе, ово от копий, ово от стрел, и начаша мертви падати из заборол, акы сноповье».

Начало Волынской летописи занято изложением литовско-укра­инских отношений после убийства Миндовга. В дальнейшем глав­ное внимание уделяется летописцем Владимиру Васильковичу, ко­торый «правдолюбием светяся ко всей своей братьи и к бояром и ко простым людем». Большая обстоятельность, с которой гово­рится в летописи о Владимире Васильковиче, доброжелательная и даже апологетическая характеристика князя заставляют думать, что всё написанное здесь о нём принадлежит лицу или лицам, близ­ким к княжескому двору и питавшим к Владимиру большую при­язнь.

Говоря о Владимире Васильковиче, летопись подчёркивает его храбрость на охоте, которой он увлекался даже во время бо­лезни, душевную мягкость, доброту, благочестие, ум и справед­ливость.

В Волынской летописи в гораздо большей степени, чем в Галицкой, обнаруживается церковный налёт, сказывающийся, между прочим, в обширной похвале Владимиру Васильковичу, иной раз почти буквально использовавшей похвалу Владимиру Святосла­вичу в «Слове о законе и благодати» Илариона.

Впрочем, эта по­хвала начинается с такого описания внешности Владимира Василь-ковича, которое, вначале в точности повторяя описание внешности князя Романа Ростиславича, приведённое в Киевской летописи под 1180 г., в дальнейшем по своей детальности и стремлению к точ­ному воспроизведению его внешних примет выделяется на общем фоне летописных портретных изображений: «Сий же благоверный князь Володимерь возрастомь бе высок, плечима велик, лицемь красен, волосы имея желты, кудрявы, бороду стригый, рукы же имея красны и ногы; речь же бяшеть в нем толста (низкая) и уста исподняя дебела (нижняя губа толстая)». Эти детальные подробности в описании внешности князя находятся в соответствии со столь же детальным описанием его болезни (видимо, рака нижней че­люсти), от которой он умер.

В конце XIII в. из Киевского великокняжеского свода 1200 г., из Галицко-Волынской летописи и летописи Владимиро-Ростовской был составлен в Галичине тот летописный свод, который по одному из списков принято называть Ипатьевской летописью. Через этот именно свод, сохранившийся в северных русских списках, галицко-волынская книжная культура, сама выросшая на почве культуры киевской, вместе с ней воздействовала в известной степени на ли­тературную культуру северной Руси.

Помочь, проекту
"Провидѣніе"

Одежда от "Провидѣнія"

Футболку "Провидѣніе" можно приобрести по e-mail: providenie@yandex.ru

Застолби свой ник!

Источник — facetia.ru